Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Так он и сидел в глубоких раздумьях, добрый и злой дух боролись в нем между собою, и он все сильнее склонялся к тому, чтобы осудить Господа, позабыв, что это Он судит нас, а не мы Его. Вдруг Мюлезайлеру словно бы послышался вдалеке щелчок кнута, между елей мелькнул проблеск огня, словно молния, все ближе и ближе раздавалось фырканье лошадей. Он схватился за нож и замер. Тут мимо него, словно ураган, с ржанием и криками, пронесся фельдфебель, судя по мундиру — из Базеля, а за ним — жирные господа из ратуши в длинных париках, а за ними — какое-то жуткое создание, почти как черт, но все-таки не он. Этот был куда крупнее черта, чуть ли не с ель ростом, без рогов, но уж волосы у него были, что еловые иглы. Огненным кнутом погонял он стонущих перед собой, так что неслись они, словно молния или комета.

Когда Мюлезайлер, притихнув и замерев, снова вперил взор в непроглядный сумрак, раздался голос — он и не знал, идет ли он с небес, или из ельника, а то и из-под земли, но голос этот, казалось ему, когда-то произнес: “Адам, где ты?” Этот голос спросил: “Мюлезайлер, о чем помыслы твои и что ты видел?”

Мюлезайлер молчал; каким бы храбрым ни было его сердце, а только и оно пустилось в галоп. Голос возвысился до громовых раскатов, когда они перекатываются от скалы к скале, и спросил: “Мюлезайлер, о чем ты думаешь?” “О справедливости Божией”, — пробормотал Мюлезайлер. “Мюлезайлер, что ты видел?” — пророкотал голос. “Чудище с огненным кнутом, городских старейшин и фельдфебеля из Базеля, заезжавшего к нам несколько месяцев тому”, — ответил Мюлезайлер, на этот раз посмелее и поувереннее. “Вот и пораскинь мозгами!” — раздался голос где-то над ним. “Не могу”, — был ответ. “Знай же, мне о тебе хорошо известно и настроения твои тоже, — произнес голос. — Не хочу, чтобы ты пропал ни за грош, ты ведь один из лучших. Тебе предназначено наставить народ на путь истинный, чтобы до всех дошло: воля Моя не ваша, и помыслы Мои не ваши, ибо пути Мои неисповедимы. Потому-то я и отправил тебя в этот крестный путь, которым грешники, погоняемые огненным кнутом, идут из Базеля в Ротенталь. Ты видел, все заносчивые и жестокосердные будут наказаны, все они будут отданы на забаву ротентальцам, пока Я не возьму их судьбу в свои руки. Эти базельцы, что столь жестоко обходились со своими земляками, недавно умерли и теперь должны отправиться туда, чтобы испытать муки, что ожидают всех черствых сердцем. В эту ночь в Ротенталь отправится еще множество нечестивцев из разных мест, все со своими конвоирами, что отыскивают и гонят их сюда, словно пастухи стада в горы. Других ты не видел, но путь из Базеля проходит как раз тут. Передай людям, что Я все еще над ними владыка и караю жестокость, и пусть они снова уверуют и служат Мне, дабы не стать еще несчастнее, чем сейчас, когда приходится терпеливо сносить нужду, дабы воссияло над ними очищающее пламя справедливости”.

Мюлезайлер слушал. От Его слов он укрепился в вере и произнес: “Уверовал, Господи, и склоняюсь в смирении. Но кто же поверит моему слову, не подкрепленному подобным знамением? Ведь без чудес не поверили бы они Спасителю, кто же поверит мне?”

“Если сердце твое твердо и горит за твой народ, ты и будешь знамением!” — прошелестел голос в кустах. — “Сердце мое твердо и горит за мой народ, буду знамением Твоим, Господи”, — громко и уверенно ответил Мюлезайлер.

“Быть по сему!” — прогремел голос.

Как-то во вторник, незадолго до сбора урожая, когда в город потянулось народу больше обычного, чтобы нанять рабочих в поля, Мюлезайлер тоже отправился в Берн, что всех сильно удивило, потому как с той кровавой истории он там ни разу не бывал. И вообще, с каждым годом все меньше деревенских заходило в город, им там было не по себе, — то ли совесть мучила, а может, и не любы им были суровые горожане, разное говорят.

Путники на дорогах почти не разговаривали. Лишь время от времени, там, где не было забора и на сотню шагов ни деревца, встречался ему кто-то знакомый и спрашивал: “Мюлезайлер, скажи-ка, не переворачивается ли в тебе все с ног на голову при виде одного из… этих?” И нередко оказывался удивлен, когда Мюлезайлер отвечал, что ему не к спеху. Он-де может и подождать, пока они не получат расчет от самого Господа Бога. “Долго же придется ждать”, — часто слышал он в ответ, и люди отходили в сторону и подозрительно косились. Между собой они говорили, когда теряли сына или зятя, а дочь лежала дома в горячке, на кой черт им сдался этот Господь, да и не собираются они его умасливать и перед ним заискивать, ради чего? Мало что ли Он содеял им зла. Но Мюлезайлер на все это никакого внимания не обращал и преспокойно продолжал свой путь. В городе же никому до него дела не было.

Однако вечером некоторые все же заметили, как он, очень серьезный и с огромной палкой, идет на церковный двор подле цейхгауза, который в те времена стоял незапертым. Он раскрыл обе створки кладбищенских ворот и встал в проеме, перекрыв его палкой, будто ждал, пока все соберутся, как если бы кто-то намеревался войти внутрь, а кто — этого никто не знал, потому что никого кроме Мюлезайлера видно не было.

Многим казалось, будто слышаться с церковного двора стоны, а еще глухие удары кнута, и тогда Мюлезайлер, очень серьезный, повернулся и зашагал по переулку от цейхгауза, через Корнхаусплатц к нижним воротам, расчищая дорогу палкой и кивая людям, чтобы посторонились, как если бы за ним еще кто-то шел.

Целая толпа собралась поглазеть на Мюлезайлера и бежала вслед за ним, никто не мог понять, в чем дело, мальчишки хотели было над ним подшутить и поглумиться, но люди пожилые их от этого предостерегли. Мюлезайлер был человек известный, и старики понимали, что тут не смеяться надо, а скорее плакать.

Если в Берне собирается в одном месте много народу, тут же открываются окна, что, мол, случилось, а когда толпа достигла Кройцгассе, некая благородная барышня у окна испустила истошный вопль и упала без чувств. Все подняли глаза, но что заставило женщину вскрикнуть, никто не понял. Когда процессия подошла к холму, одна из девушек начала содрогаться в конвульсиях, у нее закатились глаза, так что ее пришлось отвести домой, где с ней сделалась горячка.

Можно себе представить, какой в городе поднялся переполох, и как все по пути домой обсуждали произошедшее. Вскоре об этом заговорили по всей стране, и все же никто не знал, в чем было дело, а спросить Мюлезайлера никакой возможности не было, ибо в тот вечер он домой не вернулся.

Когда на следующий день собрался ежедневный совет, заседатели тоже принялись обсуждать происшествие и решили, что стража должна разогнать людей, а Мюлезайлера следует взять под арест, чтобы не устраивал подобных подлостей и не подстрекал народ. И что происшествие сие весьма наглядно продемонстрировать может, сколь мало упрямство народное сломлено есть, что даже такие проходимцы, как Мюлезайлер, посреди белого дня в городе подобные неслыханные дерзости учинять могут. Они еще долго судили да рядили, как бы проучить подлеца, но так и не смогли решить, следует ли сразу же арестовать Мюлезайлера или же все-таки подождать, пока тот не учинит новые козни.