Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Когда великаны наконец утихомирились, устав и телом, и душой, на темном небе уже сияла луна, в ее великолепном свете сиял замок, а на крепостной стене началось оживление. За молодоженами в замок рядами последовал целый поток великанов, и ни конца, ни края ему не было видно.

Когда все они наконец оказались наверху и, впав в раж, устремили взоры вниз на несчастных людей, из пещеры раздались глухие раскаты, словно сотканные из тысячи звуков, огромные ворота распахнулись, из них выкатился гигантский клубок диких зверей, распался на тысячу тварей и обрушился на спящих людей.

Там были ящеры, тигры и львы, топали медведи и слоны, крались волки и гиены, а за всеми ними из самых глубин пещеры показалась пара ужасных драконов, высоко поднимали они ядовитые свои пасти и широко разлетались из них языки пламени. За обитателями лесов и болот ползли ядовитые гады, и хищные птицы всех мастей летели над их головами.

В прекрасной долине у полноводного источника ясной и прохладной ночью дремали несчастные люди; войско бестий, рыча и шипя, нарушило их сон. Жуткий вопль снова пронесся по всей стране, сотни тысяч людей бежали в разные стороны; но того, кому удалось ускользнуть ото льва, настигала гиена, тот, кто спасался на дереве от тигра, становился жертвой змеи, драконы проглатывали тех, кого пощадили слоны, а тот, кто уже надеялся, что убежал ото всех чудовищ, чувствовал вдруг, что ядовитые гады оплели его ноги. Слышны были лишь рык да крик, земля такого еще не видала, великаны же ликовали как никогда. Они бесновались так, что раскачивались столпы, на которых держится земля, а в небе дрожала луна. Великан из Ротенталя и его невеста радовались больше прочих и, охваченные диким порывом и гневом, присоединились к зверствам и принялись отрывать целые куски стен и бросать их вниз, в зверей и людей, туда, где схватки бушевали отчаяннее всего. И каждый раз, когда утес, крошась, обрушивался вниз, из-под него брызгал фонтан крови и разлетались куски тел. Это вызывало у великанов столь громкий возглас ликования, словно они хотели расколоть небесную твердь. И тут всех охватил такой же гнев, и сотни камней обрушились, сокрушая плоть, на сутолоку внизу, и вскоре в низине все стихло, всякая жизнь была похоронена, а вся долина — завалена обломками скал.

Посреди долины, там, где протекал полноводный ручей, стоял на коленях старик. Он высоко поднял руки, бросил страстный взгляд на небо, и в лунном свете серебром блеснули его седые волосы. Увидели его великаны и схватили новые камни, тысяча осколков полетели, чтобы покончить со стариком, но безуспешно. Упавшие камни сложились в высокий трон, на котором и стоял теперь старик, все так же воздев руки к небу. Словно окаменев, смотрели великаны на это чудо, а старик становился все выше и выше, вырос выше гор, и когда его руки, сложенные в молитве, коснулись облаков, небеса разверзлись, и из них вылетела громовая колесница Господня, которую тянули за собой пышущие снопами искр кони. И с колесницы обрушивала всемогущая Божья длань молнию за молнией на великанов и их роскошные хоромы, вокруг колесницы гудел ураган, из-под колес громыхал гром. И как плуг идет по полю, как война опустошает целые страны, так и Господь прошел по горам, и длань Его уничтожила их. В ту же ночь Господь устроил суд над спесивыми великанами, и суд этот был суров. На следующее утро горы замерли в диком ужасе, все их великолепие было разбито, всякая жизнь истреблена, благолепие превратилось в хаос; снег завладел этими местами, голые скалы устроили там свое царство, нашли себе приют бури; так с тех пор и повелось, ибо где длань Божья вершит суд, становится то место грозным напоминанием для детей и их детей наперед, как было то с Содомом и Гоморрой. Выжили лишь несколько запоздавших великанов, они наблюдали за концом своих собратьев, разнесли о нем весть, но вскоре и сами сгинули в мрачных уголках долин. Только в Ротентале — несколько смертных тому свидетели — еще теплилась жизнь, как недобрый знак оставшимся, и каждое поколение впредь должно было поддерживать эту жизнь, если вдруг задумает ослушаться предостережений».

Вот что рассказал Ханс. Конечно, рассказывал он куда лучше, чем это удалось нам, ибо говорил на том крепком бернском наречии, что звучит ярче и живописнее, чем пресный немецкий.

Молчаливый и задумчивый сидел рядом с Хансом сосед; трубка его давно погасла, но он и не думал ее раскуривать. Когда Ханс умолк, сосед тяжело вздохнул, и ощущение было такое, словно он глубоко погрузился в собственные мысли и подбирал слова, как если бы они, от страха перед великанами и перед судом Божиим, закрались куда-то в самую грудь. Наконец он произнес: «Вот так историйка. Но Ханс, живы ли еще ротентальцы, и от чего они нас предостерегают? Никак не возьму в толк».

«Странно, сосед, — ответил Ханс. — Все, что нужно нам для сиюминутной пользы, понимаем мы легко и просто… Слышим жужжание насекомых, видим, как растет трава, но то, что полезно душе нашей, нам невдомек, даже если сам Господь Бог кричит нам прямо в уши и, увеличив сокрытое до исполинских размеров, сует нам под нос.

Те, что с таким размахом праздновали свадьбу и устроили на ней столь жестокие развлечения, не умерли; они принуждены жить в этом ужасе в расселинах и на горных кряжах в вечной зиме вместо вечной весны. Они вечно пытаются справить свадьбу, алчут праздника, готовят новые развлечения и, когда их неистовство достигает апогея, — вновь переживают все ужасы гибели.

Никогда там, наверху, не испытывают они недостатка в детях человеческих для жестоких игр, напускают на них зверей и под конец хоронят их всех под обломками скал. Но тот, кто пострадал от жестокости и в ту ночь нашел смерть, спит вечным сном до самого Воскресения. В гору же гонят других, сотни тысяч, и нет конца этому потоку, и с каждым годом все больше и больше людей удостаиваются такой участи, хоть при жизни они и не помышляли, как худо приходится тому, кого мучат из прихоти, и кто должен сносить жестокость другим в удовольствие.

Там, в Ротентале, оказываются все, кто использовал во вред свою силу и власть, пожалованные Господом Богом, кто мучил слабых, живя в довольстве, не замечал страданий и нужды прочих, и вообще считал других за марионеток. Все они попадают туда и на собственной шкуре испытывают все прелести прежних своих привычек, служа игрушкой для великанов, что гоняют и истребляют их наново, пока десница Господня опять не опустится на горы и не увлечет их за собою в древнее небытие. Тогда исчезнет и сам Ротенталь, да и вопли ротентальские, что заглушают порой все прочие, с громыханием сгинут навеки.

Но до тех пор в тихую погоду слышны в долине топот и грохот, что называют громом, а ведь следовало бы извлечь из этого урок. Как только кто-либо входит в силу, тут же забывает, что и он человек, а прочие — братья его, из плоти и крови, как и он сам; он же мнит себя божеством, а всех прочих слугами, что подчинены мимолетным его настроениям. Так продолжается и по сию пору: имеют люди уши, да не слышат, предпочитая пережить этот ужас сами, стеная в скрежете зубовном. Потому и есть у ротентальцев всегда сотни тысяч жертв для мучений, гонений и убийств.