Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Одной темной ночью, когда ветры играли с тучами, небо над Цюрихом заалело; дикий рев пожара разбудил спящих, от дома пекаря взвилось до небес исполинское пламя. А ветры подхватили искры и закружили их в жутком хороводе над сотнями домов; огонь уничтожил половину города.

На пути к Цюриху две женщины повстречали мужчину. Он остановился и сказал: раз уж они направляются в город, пусть передадут от него привет, теперь-де настало время смеяться да шутить. Это был тот самый пекарь, и больше о нем не слышали. В те времена без бумаг можно было попасть куда дальше, чем нынче. Да и пекарь был из тех, кто придерживается мнения, будто милостивый Господь создал прочих людей лишь для того, чтобы можно было их надувать, а они, в свою очередь, стоит наказать их за злодеяния, принимаются стенать, будто им воздали не по заслугам, и копить злость да вынашивать планы мести. Много таких людей среди нас; слышно только, как изредка настигает кого-то наказание, как он ярится, как грозит; видно только, редки те, кто мог бы внушить нечестивцу страх! Так и получается, что наглость — второе счастье.

Некий скупердяй тяжело заболел, лежал один-одинешенек и, поскольку ни о ком никогда не заботился, то и о нем никто позаботиться не желал. Когда его однажды навестил врач, скряга просил, чтобы тот честно поведал о его состоянии, можно ли надеяться на выздоровление, а если нет — сколько ему еще осталось. Врач за словом в карман не лез и прямо ответил, что, на его взгляд, никакого спасения нет и, вероятнее всего, завтра в это же время вместо больного будет покойник. Приговор этот, однако, скрягу не смутил; с самым невозмутимым видом проводил он врача взглядом.

Как только тот ушел, скряга с трудом выбрался из постели, подполз к столу, достал из ящика сверточек, состоявший из банковских билетов по сто тысяч талеров каждый, не спеша побросал их в камин, уселся в кресло и с внутренним довольством принялся смотреть, как разгорелся огонь, забегали туда-сюда искры, вспыхнуло и опало пламя, бумажки свернулись и почернели, распались в пепел и вылетели в каминную трубу. Удовольствие его росло с каждой сгоревшей купюрой, пока, наконец, не истлела вся пачка. Тогда он снова заполз в постель и приготовился умереть; он завершил свое последнее дело, подвел итог, составил завещание, а поскольку он никому ничего не оставил, огонь в камине стал его главным наследником.

Так и лежал он в кровати, впал в беспамятство, а когда — он и сам не знал, как, — открыл глаза, уж думал, что увидит небеса. Но небо выглядело в точности так, как и его комната, а присмотревшись, он и вовсе узнал в том, кого поначалу принял за Господа Бога, уже известного нам врача. Тот смотрел на него с удивлением, и, нащупав пульс, наконец сказал: «Что человеку свершить невозможно, содеял Господь; причиной тому, вероятно, целительные свойства сна, однако же вы в безопасности». Спасло скрягу именно благостное чувство, что ему удалось завершить начатое, обмануть всех, и особенно ближайших родственников, — оно же и отвело болезнь. Но как округлились и выпучились у него глаза, когда врач кончил говорить! Врач полагал, что сон вернется и продлится еще дольше, извинился, что помешал, — больной спасен, но ему требуется покой, постельный режим; а потому откланялся с самым задумчивым видом, словно взвешивая свои слова о спасении и смерти: можно ли, уместно ли и приличествует ли так говорить.

На другое утро врач беззаботно вспорхнул по темной лестнице, бросил взгляд на кровать — она была пуста, осмотрелся — комната также пустовала; на крюке у окна, где обычно было платье, что-то висело. В этот раз, однако, на крюке висел сам старый скупердяй; не пережил он выздоровления, сердце не выдержало, хотел обвести всех вокруг пальца, а на деле обманул самого себя. Растратив свою жизнь на обман, он вышвырнул ее вслед за деньгами. Скряге такая доля выпала еще при жизни, а вот кое у кого глаза откроются уже в ином месте, и только тогда он увидит, как замарался.

Чудесный вечер позолотил горные склоны швейцарской земли. Большое и ясное солнце опускалось за голубые горы, а когда оказалось над вершинами, словно замерло, не в силах расстаться с милым краем даже на одну ночь, и все дальше бросало полные любви яркие золотые взгляды, и нежным чудным румянцем покрылись девственные горы от любовного огня заходящего солнца.

На высоком холме стоял милый дом, светлый и чистый. Ясные окошки сияли в закатном солнце, так что в долине кто-то даже мог бы подумать, что на холме разгорелся пожар. Широкими волнами омывали дом травы и злаки на вечернем ветру, сладкие ароматы текли из милого садика перед домом, все в садике говорило о заботливой руке; а между садом и домом, с незаметной скамьи виден был закат над голубыми утесами, пылающие вершины девственных гор в прощальных лучах — от Фрайбургских до самой Риги; тонущие в густой зелени долины, рассекаемые разве что серебристыми змейками обманчивой Эмме.

Из долины раздался прекрасный перезвон колоколов, возвещающий отдохновение; по традиции, что запрещает работать по субботам после колокола, люди отложили инструменты. По воскресеньям же все так или иначе принимались за уборку в доме или чистили стойла.

Седовласый старик опустился на лавку, столь роскошную, что и не у всякого короля сыщешь, и никому, у кого такой нет, не удалось бы купить ее за все свои сокровища. Окруженный пряным горным воздухом, он безмятежно набил трубочку и залюбовался в тихой радости чудесным видом.

Тут поприветствовал его дружеский голос: «Добрый вечер, Ханс! Отдыхаешь?»

То был сосед, который тут же уселся рядом с Хансом и, тоже набив трубочку, завел разговор о работах и ценах на скот на последней ярмарке.

«Слушай, Ханс, — сказал вдруг сосед, — это еще что такое? Точно не гром — на небе ни облачка. Да и не пушкари в Берне — те обычно стреляют на поле в Виле, но их там нет. Я бы видел их во вторник, когда ездил за мякиной. Вот снова, слышишь? Опять что ли в Золотурне вакханалию устраивают, но вроде ничего оттуда не слыхать».

«Ээ, сосед, — сказал Ханс, — не из Берна этот гром, не из Золотурна, да и на небе ни облачка. Ты разве не слышишь, что это грохочут господа из Ротенталя? Это к смене погоды».

«Ты прав, Ханс, — сказал сосед, — о них я и не подумал. Но расскажи-ка мне как следует, что там с этими господами? Слыхать о них мне, само собой, доводилось, как грохочут они погожими вечерами, а вот поведать о них толком мне так никто и не сумел, кроме того разве, что господа из Ротенталя шумят, когда погода должна перемениться. Но что это за господа такие, да где они проживают, этого мне никто сказать не мог».