Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Просить себя дважды знахарь не заставил — он и сам был не любитель до обвинений и расспросов. Выдал средство, хватить его якобы должно надолго, пить разом не стоит, даже если сразу не подействует. Принимать лекарство Хансу было легко, в первые дни ему даже показалось, что он идет на поправку, но влезть в кожаные ботинки он так и не смог. Одышка не исчезла, ноги все так же отекали, да и ночи становились все беспокойнее и мучительнее. О, как же Ханс разозлился, он потерял всякое терпение, но все же ничего не мог сделать, люди по-прежнему говорили, как плохо он выглядит и что навряд ли кукушка накукует ему еще хоть сколько-нибудь. За всем этим наблюдала его жена, так, будто до нее ничего не касалось, и съедала все, сколько ни было на тарелке; чем меньше потреблял хлеба Ханс, тем с большим аппетитом ела она. Ханса это приводило в неистовство, он-то, словно рыба на берегу, ловил ртом воздух и не знал, что и делать, а жена, которой он давно уже прочил вечный покой и которую давно уже предоставил попечению Господа, который, между прочим, давно мог бы ее уже и прибрать, потому как Хансу она давно уже была поперек горла, — так вот жена его преспокойно грелась у печи, когда выпадала такая возможность (топить-то Ханс каждый день не разрешал), или же спала себе да похрапывала.

О смерти Ханс и думать не хотел, каждый день убеждал себя, что весной пойдет на поправку. И уж тогда-то он спуску не даст, тогда уж покажет, что он еще в силе и рано все обрадовались. Пусть только потерпят, а уж он со всеми поквитается, он этого так не оставит. О том, что есть, должно быть, люди, которые захотят рассчитаться с ним и, более того, выставят в скором времени счет, — об этом Ханс не думал, а если бы кто и намекнул, то ответил бы, пусть замолкнет подобру-поздорову, так как никого это не касается, и ничего плохого за всю свою жизнь он не сделал, так что и бояться ему нечего, что бы там ни было. Ханс, разумеется, и не подозревал, что случилось со слугой, который хотел закопать свой талант, но в итоге сам оказался в земле, так что слышен был вой и скрежет зубов. А если бы и знал Ханс эту притчу, то уж точно ни в коем случае не стал бы примерять на себя. Семь священников даже за семь раз по семьдесят лет не смогли бы растолковать Хансу, что он сам — такой же ленивый и бестолковый слуга. Он бы только отвечал им, мол, унаследовал он столько-то, а сейчас у него столько-то, и что такой-то человек, как он, ленивым и бестолковым быть не может, и что если бы все были, как он, вот это было бы хорошо. Такого вот Ханса притчами не проймешь!

Наследники же его призадумались, пришли его проведать, тихо-тихо стучали они по дереву, да только разрази его гром, сколько же еще надо им ждать и таиться, да как же приходится им лебезить и вертеться, покуда Ханс не уймется и не примутся они, наконец, спокойно за дележ!

Зима уже шла на убыль. Ханс все больше слабел, все чаще лежал в кровати, но по-прежнему твердил, что как потеплеет, станет ему лучше, и что рано все радуются.

Начал сходить снег. Солнце манило людей на улицу, да вот только коварно мартовское солнце! Жена Ханса лежала в горячке. Этого еще не хватало, только и заметил Ханс. Он уже давно неважно себя чувствует, и к ней пойти не может. Не надо ли к врачу, спрашивали батраки арендатора, они с радостью сбегают, только прикажи. «Не сегодня, — ответил Ханс, — завтра посмотрим».

На следующий день Ханс сказал, что можно и сходить, да только проку никакого, но раз уж люди предлагают… «А коли спросит врач, почему Ханс сам не явится?» — поинтересовался отряженный к врачу батрак. «Так скажи ему, что мне ничего и не нужно! А когда понадобится, уж ему сообщат».

Не желал Ханс видеть врача у себя в свином закуте. Однако же чувствовал он себя хуже прежнего, не мог спать, но о себе и не помышлял, думал лишь о жене и говорил сам с собою: «Долго она не протянет. Да только опять тратиться, без поминок-то никак. Давно бы уж ей помереть, не пришлось бы столько мучиться. Во сколько же она мне обошлась, и все зазря! Но уж в могилу я с ней не отправлюсь. И пусть не думают там себе, что позову на поминки весь белый свет. И так в последнее время поиздержался на строительство и прочее. С трактирщиком надо б переговорить, уж это настоящий пройдоха, коль прознает, что водятся у клиента денежки. По пять баценов на нос и не больше, да и с вином надо как-то поэкономнее, не больше четырех кройцеров за меру». Он сидел на лежанке у печи и бормотал: «Да жива ли она еще? Вроде бы и дыхания не слышно. Хорошо бы, чтоб поскорей». Опершись на палку, подошел он раз к кровати, и точно подумал, что жена умерла. Но она лежала с открытыми глазами на мешке с соломой и была жива. Странно посмотрела она на него и жутко пальцем указала в сторону кладбища. Ханс изменился в лице, повернулся, дополз до лежанки, сел, с трудом сделал два-три вздоха и умер. Крестьянка, что также была в комнате, страшно перепугалась, увидев все это; одна она находиться там больше не хотела. Когда жене Ханса сообщили, что он умер, она снова сделала странный свой жест и через полчаса превратилась в хладный труп.

Словно лесной пожар, облетела деревню новость о смерти Ханса и его жены, и все, кто мог, вскочили на ноги и побежали на них смотреть. Словно бы открылся страшный секрет, как потаенный город, на который каждый хотел взглянуть хотя бы мельком, пока он снова не скрылся с глаз. Едва в доме окажутся наследники и родственники, двери закроют наглухо, все это понимали. Когда увидели люди нищету в жилище Ханса — покойников даже одеть как полагается не сумели, — развели только руками от удивления. С ужасом и блаженной радостью слушали все историю о том, как жена призвала мужа к ответу перед судом Господним; каждый, впрочем, услышал что-то свое, и никто не решался отправиться домой в одиночку — опасался встретить по пути Ханса, который стоит где-нибудь за дубом или елкой и следит, чтобы ни один прохожий не отломил сухой ветки. Из страха перед Хансом никто не отваживался без надобности выходить по ночам из дома, а когда ночной порой в кронах деревьев гуляет ветер, и по сей день еще говорят, будто это Ханс пересчитывает шишки в своих лесах.

Что сказала жена мужу и что именно происходило в последние минуты в жутком их обиталище, разрослось в разговорах, словно капля воды под увеличительным стеклом, до совсем уж ужасных размеров. С каждым мгновением менялся рассказ, пока не окаменел, наконец, в самом чудовищном изводе. По всей округе установилась тогда страшная тишина, а если кто слышал, что нынче хоронят Ханса и его несчастную жену, прошибал того холодный пот, и поскорее спешил он домой. Словно бы каждый боялся отравиться дурным воздухом, а не то и столкнуться с привидением. К наследникам это, впрочем, не относилось, дело понятное! Докучало им только, что не присутствовали они при кончине, — при таком количестве наследников это важно, дело понятное! В общем, все прошло своим чередом и ничего подозрительного не вскрылось.