Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Возможно, бегавший в этих местах маленький Иеремия в фантазиях именно так и представлял себе этот мир. Однако, когда такое преображение действительности совершает взрослый, делается это с совершенно иным смыслом. Тем самым, он выпускает на свободу запретное и наслаждается этим, высказывая положенное в таких случаях неодобрение. То обстоятельство, что христианство для местных — всего лишь легкий налет на цветущем пышным цветом суеверии, только добавляет восторга от мира, в котором будто бы не существует нечистой совести, от того беззаботного, свободного от какой-либо морали существования, образчиком которого выступает Курт. В XIX столетии нет, пожалуй, более непохожих мировоззрений, чем у Иеремии Готхельфа и Фридриха Ницше; повесть о Коппигене, однако, демонстрирует, что и у подобных крайностей есть точка примирения.

О том, с каким удовольствием погружается Готхельф в этом рассказе в глубины истории, свидетельствует географическая точность, с которой он описывает место действия и отдельные его мизансцены. Маршруты рыцарских походов и разбойничьих вылазок Курта можно буквально проследить по карте. И снова известные места представлены в их доисторическом облике, а в изображении стародавних времен снова заметны проблески современности. Это доказывает игровой характер повествования. «Дикая жизнь», которая, по словам Готхельфа, в нем бушевала и о которой «никто и не догадывался», бурлит здесь в полной мере, а автор может себе это позволить, находясь под защитой истории из прежних времен. Отсюда и та легкость, с какой он отказывается от привычных повествовательных приемов. Когда Курт приводит в дом молодую жену, мы тут же предполагаем, что теперь-то он возьмет себя в руки и станет ответственным человеком. Ничего подобного. Этот парень остается тем, кто он есть, и продолжает заниматься тем же, чем и прежде. В двойной повести «Бенц» нас смущает именно то, что пугает в «Вороновых родителях», доводит до крайней степени отвращения в «Скряге Хансе», а именно, что злодей совершает свои злодеяния равнодушно, его не мучают сомнения, он уверен в себе и не испытывает страхов — все это от природы присуще и Курту. И как бы Готхельф ни старался преодолеть эту установку, как бы он ни грозил таким персонажам адскими муками, любование подобным упрямством скрыть невозможно. В этом кроется наполеоновская модель радикально-автономного субъекта, который не знает иного закона, кроме собственной воли. Это мифический образец европейской современности. Именно в этом Готхельф видел катастрофу своего времени и не мог поступить иначе, кроме как снова и снова изображать подобных героев, с ужасом и восхищением.

У всего этого есть и теологическое измерение. С теологической точки зрения такое упорствование во зле можно назвать ожесточенностью. Понятие это сложное, в некоторых местах в Библии сам Господь Бог способствует ожесточению рода людского, в других же — ответственность за такое поведение целиком и полностью лежит на самом человеке. Ожесточившийся человек отказывает себе в милости Господней, хотя лишь она одна и может его спасти. Самый древний пример — египетский фараон, о нем говорит и сам Готхельф в повести «Скряга Ханс»: «Мы поражаемся закосневшему в жестокости фараону, но помилуйте: что этот фараон в сравнении с жестокосердным Хансом». Эта фраза демонстрирует, насколько значимым примером казался самому Готхельфу этот отталкивающий образ. Скряга Ханс — своего рода собирательный образ современности, которая оставила всякую трансцендентность и которую Готхельф-политик мог наблюдать в качестве сторонника радикального крыла либеральной партии. Тем не менее, Ханс из Харца — не аллегория. Вся эта история с замужеством по расчету целиком и полностью проистекает из повествовательного инстинкта автора. Ханс пытается извести жену, но счастье, в котором пребывает ее больная душа, становится пыткой для убийцы. Все с большим нетерпением ждет он ее смерти и умирает на полчаса раньше.

Развязка эта едва ли не юмористическая, и действительно, гротескный юмор Готхельфа часто проявляется, когда он сталкивается с удивительными случаями неспособности к сочувствию и сопереживанию. Как, например, в истории «Задушевный разговор», которую в наше чувствительное время, когда грубые порывы скрыты глубоко в подсознании, вряд ли можно себе представить. Подобный же случай описан и в повести «Бенц». Печаль этой социальной зарисовки в то же самое время пронизана мощным комизмом, потому как отчаянный злодей предсказуемо попадает во все ловушки собственной мании величия, а каждое злодеяние стоит ему нескольких килограммов веса. Так и гениальный набросок «Вот как бывает» явно имеет комический характер. Сцена пробуждения скряги захватывает, в довольно сухом описании скрыт огромный потенциал, при этом неудивительно, что величайший комический писатель Швейцарии, страстный читатель Готхельфа Фридрих Дюрренматт именно из этой историйки Готхельфа заимствует финал одной из лучших своих новелл «Авария». Как темный силуэт скряги висит утром в проеме окна, осужденный собственной рукой, так и коммивояжер Трапс у Дюрренматта в раннем утреннем свете висит перед глазами пьяных судей, игра которых впервые в жизни открыла ему глаза на собственную низость.

Истории исцеления пользуются популярностью еще с XVIII века. Да и для самого Готхельфа они относятся к излюбленным образцам, но, учитывая ожесточенность его героев, ему часто нужны самые отчаянные события, чтобы произвести впечатление на ослепленных ужасом читателей. Самый яркий пример — обращение Курта фон Коппигена. Здесь автор отворяет шлюзы своей вулканической фантазии и доказывает, что он — первый и до сей поры непревзойденный по плодовитости автор швейцарской литературы. Но и эта ночь ужасов имеет психологическую подоплеку. События в таинственной хижине, сомнительные хитрости великой праматери из швейцарских повестей настолько хорошо подготовили Курта, что он оказывается способен отозваться на заключительный акт воспитания. Так что финал этой повести куда менее неожиданный, чем может показаться.

В «Господах из Ротенталя» фантазия и реальность вступают в рискованную связь. Жуткие сказания о великанах на Юнгфрау, разумеется, воспринимаются как парафраз реалий швейцарской истории. Однако, даже если относиться к этой повести серьезно и полагать, что она в течение ста лет не печаталась по политическим причинам, это будет лишь приближением к разгадке этого загадочного и таинственного произведения. По сути, перед нами наполненная видениями зарисовка расстановки политических сил и преступлений власть предержащих. Потомки господ имели столь мало желания слышать об этом, что текст остался ненапечатанным. Начало с описаниями замашек великанов отображает мифические крайности властей. Люди для властей представляются чем-то вроде насекомых. Отсюда начинается подъем по ступеням истории вплоть до обеспечения демократических свобод для всех граждан страны. В этом анализе политических реалий Швейцарии Готхельф ведет речь о Крестьянской войне 1653 года, событии столь постыдном, что в кругах швейцарских патриотов его традиционно замалчивают. Тут он во всем великолепии вводит фигуру Мюлезайлера, знакомую ему по местному фольклору. Овеянного легендами лекаря он делает жертвой жестокого господства городов во время Крестьянской войны. Как и множество терпящих лишения крестьян, он испытывает сомнения в справедливости Господа — «Бог для господ, не для крестьян». Во время видения на него снисходит истина и он получает наказ показать всему миру, какая ужасная кара ждет после смерти всех несправедливых правителей. Они будут отправлены на муки к последним великанам в горы, и дважды в год Мюлезайлер должен собирать грешников по кладбищам в Берне и Базеле, Цюрихе и Люцерне и вести их на ледник. Люди при этом видят только его, неспешного проводника с посохом в руке, однако знают, что за публика, причитая и стеная, плетется за ним вслед.