Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Говорили и о том, что лучше всего было бы положить обоих в один гроб и в одну могилу. Супругов, мол, лучше и схоронить-то нельзя, к тому ж и на маленьком кладбище место можно сэкономить. Впрочем, деревенский староста своего разрешения не дал. Никогда еще он не слышал, чтобы двоих хоронили в одном гробу, разве что роженицу с ребенком. Люди-то станут говорить, что захотели сэкономить на досках и плате гробовщику, а староста считал, что состояния Ханса уж как-нибудь на пару гробов хватит. О людях можно и не беспокоиться — если их слушать, так придется все между ними и поделить, так и самим ничего не останется. Впрочем, в итоге каждый получил собственный гроб. Мы не уточняли, устроили ли наследники поминки по Хансу по его собственной смете, знаем только, что обстановка была жутковатая и каждый рад был поскорее встать из-за стола. День был такой, какие часто бывают в марте, — снег с дождем, такой промозглый и пасмурный, что в тысячу раз сильнее хотелось остаться в кровати и носа на улицу не казать.

Как бы странно ни было хоронить мужа вместе с женой, но речь шла о людях очень и очень богатых. Можно было бы ожидать длинной похоронной процессии, вышедшей проводить усопших в последний путь, но ничего подобного не было и в помине. Все двери и окна на улицах, где должен был проехать траурный кортеж, были наглухо закрыты; словно бы каждый боялся, что через дверь или окно в дом может проникнуть непрошенный гость. Даже сыровар Андерес самым тщательным образом все запер и сказал, что он-то, может, ни во что такое и не верит, да только никогда не знаешь наверняка! Похоронная процессия выглядела своеобразно, напоминала она скорее стаю испуганных гусей, на которую налетел яростный порыв ветра или ястреб. Все спешили, даже конь, который волочил повозку с двумя гробами, был словно чем-то напуган, прядал ушами и всем своим видом показывал, что не желает ждать, пока между ним и его страшным грузом не окажется шесть футов земли. В могилу бросали быстрые взгляды, все словно только того и ждали, когда все это будет позади.

Если кто-то думал, что поминки, как это часто случается, будут веселые, а радостных наследников ожидает внушительное состояние, он жестоко ошибся. Говорили за столом мало, вполголоса и всё о каких-то мелочах. Ели быстро, все торопились, ни у кого не было времени, словно бы они были в бегах и лишь ненадолго остановились, каждое мгновение опасаясь нападения врага, словно бы каждому было не по себе, пока не закроется за ним дверь собственного дома, которая оградит его и от сегодняшних событий, и от всего мира. Никогда еще трактирщик не видывал, чтобы в день поминок зал опустел так рано. Мимо дома усопших в тот вечер никто не ходил, а дом, в котором они скончались, пустует и по сей день, даже воробьи не вьют гнезд под его крышей, ни одна птица на нее не садится. Пустой и жуткий стоит этот дом, грозный памятник Хансу, как и подобает, — пустой дом с темными запертыми покоями, куда не проникает ни единый луч света, не стремится проникнуть ни один взгляд.

А деньги? Куда подевались они и кто были наследники? Что оставил после себя Ханс, умерший на несколько минут раньше жены, кроме дурной славы и черной своей души черту?

Что мы вообще знаем об этом человеке? Не стоит торопиться с ответом. За что он выступал, открыто, всегда полемично, — известно, и все могут об этом почитать. С кем он отчаянно боролся — тоже. Но что еще? Его духовная жизнь, например, его эротические пристрастия? Единственным источником остается ход его литературной фантазии, все прочее скрыто за фасадом благочинного дома священнослужителя. Знакомство с Готхельфом сегодня предполагает необходимость отложить в сторону расхожие картинки, за которыми спустя 150 лет оказался спрятан его образ, и смело окунуться в бурное море его повествования.

Но это, опять же, совсем не так просто. Готхельф не заботится о наших читательских ожиданиях. Когда он пугает нас всеми этими жестокостями, мы не можем быть уверены, что в конце концов все будет хорошо. Часто эта мрачная атмосфера сохраняется до самого конца. Многим это может показаться однобоким. К чему все эти бесконечные горести? Что это за озлобленные создания? Там, где царит мрак, должен воссиять свет. Да и нет ли у нас, читателей, в конце концов, на это законного права? Обязательно ли нам идти по этому трудному пути в бесчестье и презрение, как, например, в двойной истории про Бенца? Что нам с того? Какой урок мы можем из всего этого извлечь? «Бенц» — это и в самом деле лакмусовая бумага. Ни разу за всю мою карьеру германиста я не встречал ни единого упоминания об этой повести, не прочитал о ней ни единого слова. Когда я на нее наткнулся, она сразу очаровала меня совершенно современной манерой. Это смелое развитие темы в стаккато кратких, остро очерченных вариаций кажется сегодня выражением независимой воли художника, тогда как педагогические мотивы, каковые были единственным средством для Готхельфа в то время оправдать написание своих тексов, становятся второстепенными. Именно здесь — корни самого сложного вопроса, который возникает у нас при знакомстве с этим рассказчиком: пишет ли он, чтобы воспитать народ, или же использует роль воспитателя, пастыря, чтобы иметь возможность писать?

Что писательство было для Готхельфа способом достижения экзистенциальной свободы, доказано. Он писал, чтобы не задохнуться. Знаменитое письмо кузену, Карлу Битциусу, от 10 декабря 1838 не оставляет сомнений. Но отвечает ли оно на поставленный нами вопрос?

«Со всех сторон меня укрощали и сдерживали, никогда-то не было у меня возможности дать себе волю. Не мог я даже как следует наездиться верхом, но если бы я каждые два дня должен был совершать верховую прогулку, я никогда не стал бы писать. Пойми же, что во мне кипит яростная жизнь, о коей никто и не ведает, а если она и обретала какие-либо внешние проявления, со стороны они казались неслыханной дерзостью. Жизнь эта должна была либо угаснуть, либо же дать о себе знать тем или иным образом. И она совершила последнее через писательство. Сие есть высвобождение столь долго сдерживаемой силы, я бы сравнил это с горным озером, что сбросило оковы льда, о том, однако, никто не думает. Озеро это прорывается бурными потоками, пока не пробьет себе дорогу, унося с собой ил и камни в диком своем волнении. Так и мои писания тщатся пробить себе дорогу и раздают тумаки во все стороны в попытке отвоевать себе место».

Письмо это было написано в ответ на серьезные упреки друга. Тот рекомендовал Готхельфу писать умереннее, скромнее и аккуратнее. Обвиняемый оправдывает себя и даже обещает из стремительной горной реки превратиться в «милый ручеек». Однако формулировка эта столь невинна, что воспринимать ее всерьез невозможно. С одной стороны, Готхельф принимает во внимание просьбу друга, с другой — описывает разрывающие его изнутри силы, причем столь откровенно и захватывающе, что превращение этих стихий в размеренную духовную жизнь представляется попросту невозможным. Этот человек не просто жил так некоторое время, он всю жизнь был и будет таким.