Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни. Северный свет [сборник litres]

– «Обозреватель» – превосходный журнал, но я редко читаю его.

– Это подробный и беспристрастный обзор. И его выводы доказывают, что наши газеты, сохраняющие свои принципиальные позиции, старающиеся развивать читателей, вытесняются низкопробными листками… газетами, цель которых – не служение обществу, а получение самой высокой прибыли, газетами, неразборчивее, глупее, вреднее, пошлее которых не сыщешь в целом свете.

Сомервилл, сохраняя невозмутимость, чуть улыбнулся:

– Измышления клеветников. Очень жаль. В конце концов, мы стремимся только угодить массам… создать для них… как бы это выразить… атмосферу успокоения.

– Скармливая им всяческие отбросы?

– Мы даем именно то, чего они хотят.

– Нет. – Пейдж энергично покачал головой. – Человечество вовсе не столь глупо, как вам кажется. Нельзя так легко сбросить со счета наш народ. Он обладает великими качествами: мужеством, жизнерадостностью, сердечностью, юмором. Дело просто в том, что три четверти нашего населения не получают достаточного образования, чтобы противостоять вашим ухищрениям. Я не стану повторять общеизвестные истины. Ваша газета вредоносна даже не потому, что целиком заполнена эротикой, дешевыми сенсациями, не потому, что в ней столько пошлости и глупости. Страшно то, что вы искусственно насаждаете самые вопиющие предрассудки, разжигаете самые низменные страсти, цинично обливая грязью тех, кто пытается противостоять вам. Помните, что сказал Балфур? «Уж лучше я буду продавать беднякам джин, чем отравлять их таким образом». Еще пятьдесят лет обработки вашей ядовитой закваской, и вы низведете массы до состояния полного невежества. Никто лучше вас самих не знает, какое мощное орудие находится в ваших руках. Так почему же вы не обратите его на цели созидания? В наше время страна больше чем когда-либо нуждается в высокопринципиальной прессе, служащей делу просвещения. Мы были великолепны во время войны, когда жили лицом к лицу со смертью. Но теперь наступил упадок – и в политической, и в экономической, и в духовной жизни. Я убежден, что это только временное явление, но мы должны с ним покончить. Если же нет… – Пейдж замолчал, охваченный страшной физической слабостью.

Он понимал, что его речь не произвела на Сомервилла ни малейшего впечатления, и вдруг осознал, какую страшную опасность представляют собой сила и власть, если им не сопутствует в должной мере чувство ответственности. Язык не повиновался ему, во рту пересохло. Он не знал, что сказать дальше. Сомервилл, не сводивший с него жесткого, презрительного взгляда, сразу же воспользовался его растерянностью.

– Мой милый, – сказал он примирительно, – я понимаю ваши чувства. Но меня ждут дела, не будем отвлекаться от главного. Мы предлагаем вам честную и выгодную сделку. Попросту ответьте, согласны вы принять наше предложение или нет. Возможно, – продолжил он, – если вы решите уступить вашу газету, а я в этом не сомневаюсь, то пожелаете остаться в числе ее сотрудников. Ваши передовицы… обладают внушительностью, характерной для начала века.

– Нет, – сказал Пейдж угрюмо. – Не могу. Для меня вопрос стоит так: все или ничего.

– Так, значит, все?

У Генри не было сил поднять голову и взглянуть на него. Он чувствовал, что потерпел полное поражение.

– Я подумаю… Мне нужно несколько часов. Я позвоню вам ближе к вечеру.

– Хорошо. – Сомервилл поднялся. – С нетерпением буду ждать вашего звонка.

Пейдж не помнил, как вышел из кабинета.

На улице моросил мелкий дождь. Генри медленно повернулся и побрел от реки к Виктория-стрит. Слабость его возрастала, и он понял, что должен где-нибудь перекусить и как можно скорее: он почти ничего не ел со вчерашнего полудня. На противоположной стороне он заметил кафе-автомат и уже собирался сойти с тротуара, как вдруг почему-то испугался грохочущего потока мчавшихся машин, и сердце его отчаянно забилось. Задыхаясь, он стоял в нерешительности, сознавая, что не осмелится перейти улицу. Пошатываясь, он двинулся дальше, ища какое-нибудь кафе на этой стороне улицы. На углу Эшли-Гарденс у самого Вестминстерского собора он почувствовал боль. За последние месяцы у него бывали сердечные спазмы, отдававшиеся стреляющей болью в левой руке. Но эта боль была другой – она охватывала всю грудь с такой силой, что казалось, какие-то огромные тиски дробят ребра. Он даже не мог дышать, к горлу подступила томительная тошнота, на лбу выступил холодный пот. Боль была неимоверной, и все-таки в его сознании бился нелепый детский страх: если он сейчас же где-нибудь не присядет, то свалится прямо на тротуаре, привлекая всеобщее внимание. Еле волоча ноги, он дотащился до входа в собор, вошел внутрь и упал на скамью, судорожно пытаясь вздохнуть.

Наконец мучительный спазм начал ослабевать. Генри несколько раз с трудом неглубоко вдохнул, дотянулся до жилетного кармана, раздавил две ампулы, полученные от Барда, и поднес их к носу. Потом проглотил таблетку. Вскоре дышать стало легче, и минут через двадцать он мог приподняться, сесть и опереться на спинку стоящей впереди скамьи. Он чувствовал себя так, словно его побили камнями, но приступ прошел. Ему казалось чудом, что он еще жив.

Собор был пуст, и только перед алтарем неподвижно стояла одетая в черное женщина – возможно, монахиня. В сумраке, царившем в сырых кирпичных стенах собора, поза молящейся чем-то напомнила ему Кору, и к сердцу его прилила теплая волна. Совсем отчетливо, ясно, будто рядом он увидел ее лицо: тревожно нахмуренные брови, чуть запавшие нежные щеки, темные глаза, доверчивые и грустные. Что же… ей не придется больше ни грустить, ни тревожиться, теперь ей ничто не грозит, и она снова будет счастлива и спокойна. Он побежден, но зато у него есть это огромное утешение. Впервые в жизни испытывал он подобное чувство: словно до сих пор он тщетно стремился к недостижимой радости, искал исполнения желаний, стремлений и надежд, которых даже не мог выразить словами, и только теперь нашел удовлетворение – не в блаженстве, а в чем-то, скорее похожем на страдание, и если это было счастье, то горькое счастье. Он уже настолько оправился, что мог встать. Медленно, но твердой походкой он вышел на улицу, доехал до гостиницы на такси и распорядился, чтобы к нему в номер прислали обед. Поев и полчаса отдохнув, он позвонил Сомервиллу. Того не оказалось в редакции, и Генри попросил секретаря передать ему, что он возвращается в Хедлстон вечерним поездом и утром подпишет контракт.

Теперь, когда решительный шаг был сделан, его сознание словно затуманилось, острая боль сменилась тяжелым отупением. Но мысль о Слидоне, как луч, осветила мрак, царивший в его душе, и ему страстно захотелось очутиться там – даже не столько для того, чтобы повидать Дэвида, который ничего не знал о событиях последних дней, сколько для того, чтобы побыть с Корой, милой Корой, успокоить ее, снять тяжесть с ее сердца.