Марина Луценко - Ловушка для банкира

Опровергая ее слова, по аллее вдруг загулял холодный пронизывающий ветер.

— Ну вот, дочь моя, а вы на жару сетовали, — грустно улыбнулся священник. — Что ж, давайте прервем нашу прогулку. Мне еще в церковь зайти надо, да и у вас наверняка дел предостаточно.

Девушка поняла, что сеанс откровения закончен.

— Вы правы, отче, — согласилась она. — Пора возвращаться к разбору архива. Кстати, я как раз читаю дневник Петра Николаевича. И, судя по записям, раньше Красные петушки были просто Петушками. Вы случайно не знаете, почему изменилось название деревни?

— Случайно знаю, — улыбнулся отец Даниил. — На днях мы встретимся, и я обязательно расскажу вам об этом. А сейчас — извините, мне пора.

Священник махнул на прощание рукой. Он уже собирался уходить, как вдруг остановился и пристально глянул на девушку.

— Виктория, — произнес отец Даниил твердо, даже жестко. — Я хочу сказать вам кое-что важное. Пожалуйста, не задавайте никаких вопросов, а просто выслушайте и запомните. Договорились?

Вика кивнула. Священник выдержал паузу, а затем, глубоко вдохнув, выдал:

— Порой любовь маскируется под безумие, а успех — под безрассудный риск. Истинное назначение тех или иных поступков часто открывается уже после завершения действия. Когда ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить. Помните об этом, читая графский дневник. Храни вас бог, дочь моя.

Отец Даниил перекрестил девушку и, развернувшись, зашагал прочь. Вика молча глядела ему вслед. Одинокая фигура священника быстро удалялась по аллее: ветер трепал края черной рясы, и они хлопали на ветру, словно гигантские крылья. От этого отец Даниил походил на мрачного нахохленного ворона. А высоко в небе над его головой кружили сотни настоящих воронов. Они громко каркали, вещуя приближение грозовой бури. Верная народная примета…

Оказавшись в архиве, Вика первым делом полезла в сундук — за графской родословной. Девушке не терпелось узнать, в чем же состоит проклятие Смолиных. Из слов отца Даниила ясно следовало, что оно как-то связано с первенцами рода. Но умирали ли дети? Это можно было легко выяснить.

— Посмотрим на динамику, — промурлыкала Виктория, разворачивая на столе кожаный свиток.

Взгляд скользнул по первой записи. Петр Николаевич Смолин — родился в 1795 году, умер в 1831. О семейном положении графа говорилось, что он был женат на Елизавете Андреевне и имел от нее двух сыновей. Первый, Илья Петрович, действительно умер еще ребенком. «Ага, это тот самый Илюшенька, о котором идет речь в дневнике, — догадалась Вика. Судя по дате смерти младенца, прискорбное событие случилось в тот же год, когда граф начал вести дневник.

Девушка посмотрела на следующую строчку родословной: Пантелеимон Петрович Смолин, второй сын Петра Николаевича. Этот был жив-здоров почти 40 лет. Родился в 1830-м, преставился в 1869-м. Имел одного ребенка от повторного брака с Марфой Илларионовной (первая жена — Лукерья Евграфовна — умерла бездетной).

Его сын, Игнатий Пантелеимонович, родился в 1868-м году, а скончался в 1896-м. Иными словами — прожил достаточно, чтобы жениться и обзавестись потомством.

Прямым наследником этого графа был Платон Игнатьевич Смолин. Под его именем стояла только дата рождения — 1895-й год. Ни семейное положение, ни дети, ни дата смерти указаны не были. Вика вспомнила рассказ священника о том, что Смолины бежали из родового поместья сразу после революции. Это объясняло отсутствие дальнейших сведений.

Глядя на родословную, Виктория стала анализировать имеющиеся у нее данные. Четыре человека. Четыре поколения одного рода. Умерли в возрасте от 28 до 39 лет (последний, впрочем, мог скончаться гораздо позже). Первый из значащихся в родословной графов имел двух сыновей. У двоих из четверых было по одному ребенку. Трое женились. Один овдовел, состоял в повторном браке. Вот и все, что известно. Хмурясь, девушка отложила родословную в сторону. Похоже, тут нет никакой зацепки, чтобы вычислить проклятие. Каким образом оно может быть связано с первенцами? Все дети Смолиных, за исключением Илюшеньки, благополучно доживали до взрослого возраста и сами становились отцами. Ничего не понятно…

Надежда оставалась только на графский дневник. Но прежде, чем взяться за его чтение, Вика решила создать видимость бурной деятельности (на случай, если кто-нибудь неожиданно зайдет в архив, а она типа по уши в работе). Девушка вынула из сундука ворох бумаг и разложила их на столе. Отлично — картина чрезвычайной занятости налицо. Теперь можно со спокойной душой погрузиться в прошлое. «Так, на чем я остановилась? — Виктория пролистала несколько страниц и глянула дату очередной записи.

24 июня

«Пошел уж третий день, как Григорий Иванович покинул наши края. Выехал он ровно в тот день и час, что и наметил себе изначально. Вот она, хваленая немецкая аккуратность. Мы с Лизонькой, конечно, немало опечалились этому расставанию, но противиться дядиной воле не было никакой возможности.

А между тем есть и приятная новость: перед самым отъездом выпросил я таки у дражайшего Григория Ивановича его молосса чернобрылого. Слушая мои ежедневные мольбы и видя горячее желание владеть сим чудесным псом, дядя в конце концов сжалился и милостиво согласился оставить собаку. К удивлению моему, получил я даже сверх просимого! Григорий Иванович распорядился, чтобы и Харитон так же стал жить в моем доме. Причем дядюшка долго с ним прощался, плакал даже, а перед уездом взял с меня слово, что не обижу я слугу его верного, и будет жить он в довольстве и сытости. Признаться, туземец этот бразильский не шибко мне надобен. Но как мог отказаться я от дядюшкиного подарка? Вот и принял с дорогой душой — пусть живет на здоровье. Дом у нас большой, места всем хватит.

Относительно собаки у Григория Ивановича было непременное условие. А именно: должен я придумать молоссу имя звучное. При дяде-mo он вовсе без имени обходился, а тут Григорий Иванович постановил — всенепременно дать кличку. Причем не какую попало, а ту, которую сам молосс одобрит и выберет. Смех, да и только! Но куда деваться — согласился я. Дело вроде как не сложное.

Вот только не так все просто оказалось, как думалось. Три дня подряд, с самого дядиного уезда, только то и делаю, что кликаю пса. И Жук, и Полкан, и иные всякие имена называю — а он и ухом не ведет. Уж я в памяти все собачьи клички перебрал. Нет, ни на одну из них молосс не отзывается. Морду воротит, фыркает. Словно насмехается надо мной. Какое же имя ему надобно? Буду дальше гадать…»

Вика так увлеклась графскими записями, что даже не слышала, как в архив проскользнул Быстрицкий. Тот, видя, что его не замечают, требовательно постучал тростью по полу.