Марина Луценко - Ловушка для банкира

— Батюшка, — повторила старуха, приблизившись к замершему графу. — Матушка наша, Елизавета Андреевна, благополучно разрешилась от бремени. Сын у вас, барин, народился!

Смолин, уже замахнувшийся, было, для второго удара, опустил руку. На глазах его выступили слезы.

— Слава тебе, Господи, — прошептал он, глядя в небо. — Внял ты молитвам моим — не оставил род без наследника.

Граф отбросил розги и презрительно ткнул сапогом лежащую у ног служанку.

— Благодари сие радостное событие, паршивка — только поэтому не всыпал я тебе за вранье еще десяток плетей.

Петр Николаевич сжал кулаки и почувствовал в правой руке неприятное жжение. Поднеся ее к лицу, он обнаружил, что ладонь пересекает глубокий кровоточащий порез. Видимо, когда Смолин наносил удар кормилице, он сам поранился о розги. Досадливо сплюнув, граф перевел взгляд на слуг.

— Облейте водой эту лживую бабу, а потом гоните со двора, — распорядился он. — Пусть в поле пашет с утра до ночи. А тут чтоб я ее больше не видел.

И с этими словами Петр Николаевич Смолин поспешил в особняк — на встречу с женой и новорожденным сыном. Дворня, при хозяине державшаяся от места наказания на почтительном расстоянии, тут же кинулись к неподвижной Светлане.

— Э-э-э, — протянул один из мужиков, приподымая тело. — Да тут уже не отольешь — испустила дух, сердешная. Отмучилась…

«Светлана погибла!» Это была первая мысль, мелькнувшая в голове Виктории, едва она проснулась. Вторая же мысль напрямую касалась ее самой: «Нужно найти флакон и пиктограмму!» С их помощью девушка надеялась выяснить, почему животные инстинкты — эти явные признаки оборотничества — вчера снова проявились.

Вика глянула на часы: девять утра. Целый час до завтрака, когда можно будет поговорить с банкиром. Нет, ждать она не хотела. «Немедленно попрошу Тормакина вернуть артефакты», — решила Виктория.

Девушка направилась к лежащей в кресле одежде и вдруг… обнаружила флакон с пиктограммой на расстоянии вытянутой руки! Да-да, те самые предметы, на поиски которых она собиралась отправиться, находились сейчас на журнальном столике. «Как они сюда попали? — опешила Вика. — Я-то их точно не приносила. Тогда кто это сделал?!» Она тяжело вздохнула. Все новые и новые вопросы, а ответов как не было, так и нет…

Открутив золотой колпачок, девушка понюхала флакон. Запах отсутствует. Перевернула пузырек — пусто, ни единой новой капли. Похоже, излечить «приступы оборотничества», как Виктория назвала временно появляющиеся у нее животные инстинкты, с помощью флакона не удастся. Она склонилась над пиктограммой. «А эта штуковина может чем-то помочь?» Рассматривая нарисованные фигурки, Вика думала, что капля из флакона, возможно, не только заострила животные способности. «Что, если она вызвала те самые сны из прошлого, которые я вижу каждую ночь?»

Как бы там ни было, а нужную информацию Виктория могла отыскать только в архиве. «Если она там вообще есть, — пронеслась в голове шальная мысль. — Есть — и я ее найду!»

Оказавшись в подвале, девушка первым делом заперла флакон с пиктограммой в сундук — так спокойнее. Затем она уселась за стол и глянула на лежащий перед ней графский дневник. «Быстрицкий говорил, что тут есть какие-то упоминания об оборотне. Ну-ка, посмотрим». Вика пролистала несколько страниц и нашла то место, на котором остановилась в прошлый раз.

5 августа

«Снова пишу в дневнике. Не знаю, для чего более… Для того ли, чтоб выразить радость неизмеримую? Или же для того, чтобы покаяться в грехе страшном, мною сотворенном?

Радость — она, конечно, первостепенна в душе. Лизонька, жена обожаемая, десять дней назад разрешилась от бремени. На свет появился мой второй сынок, Пантелеимоша. Да ниспошлет святой великомученик Пантелеимон, покровитель и заступник его, лучшую долю этому младенцу, чем выпала старшему брату. Навсегда сердце мое охвачено горькой тоскою по милому ангелу Илюшеньке. Никогда не прекратит оно стенать о потере той.

Однако не только смерть первенца заставляет меня быть в глубокой печали. Гложет душу уныние нескончаемое и раскаяние запоздалое. Оттого, что, обуреваемый черной ненавистью, загубил я Светлану. Пусть она и повинна в гибели Илюшеньки, но не должен был я уподобляться дикому зверю. Не должен был мстить такою страшною местью. Ах, кабы мог я вернуть тот лихой миг, когда занес плеть для смертоносного удара. Все бы отдал, чтобы опустилась тогда рука моя. Но, увы — сделанного не изменить. Нынче остается мне только каяться пред Господом нашим Вседержителем. Просить его о милосердии и снисхождении, в коих отказал я когда-то убиенной мною кормилице.

Вот уже какую ночь подряд, начиная с того самого дня, как вышла душа из тела ее, Светлана является мне во сне. И плачет, и стонет, и молит меня о спасении сыночка ее, Васеньки. Но как я должен спасти его — она не говорит. А мне самому невдомек, отчего ей так убиваться. Ведь, когда узнал я о гибели кормилицы, тут же забрал Васю в барские покои. Мальчик этот ни в чем нужды знать не будет, уж я о том позабочусь.

Однако душа Светланы не находит успокоения. А вместе с нею и мне покоя нет. Лишь наступает ночь и я закрываю глаза, как пред мысленным взором тут же встает образ кормилицы в белом погребальном саване. Она тянет ко мне руки, моля о спасении сына. И плачет, плачет, плачет… Боже, дай мне силы пережить эту муку. Я не сплю уже неделю. А может, и больше — я потерял счет времени. Только днем, в кабинете, иногда мне удается немного подремать. На несколько минут проваливаюсь я в тяжелое, тревожное забытье. И хоть оно очень тяготит меня, но, по-видимому, именно этот дневной сон не дает окончательно сойти с ума. Дни и ночи мои проходят в нечеловеческих страданиях. Я вовсе потерял аппетит, у меня нет никакого желания чем-либо заниматься. Я как будто и не живу вовсе. Давно вычитал в одной книге, что пытка отсутствием сна — самая ужасная. И вот теперь готов подтвердить это в полной мере.

Когда становится совсем невмоготу, я прихожу на половину графини. Там все дышит покоем и умиротворением. Пантелеимоша, маленькое солнышко, лежит в колыбельке. То спит сладко, а то лепечет что-то бессвязное, но такое милое сердцу моему родительскому. Лизонька еще слаба после родов, но общается с большой охотой. На щеках появился румянец. Иногда женушка даже смеется — тихо-тихо, как только она умеет. О, как же я люблю этот смех. Как люблю нашу беззаботную болтовню о всяких милых пустяках. Общение с Лизонькой и сыном — то единственное, что, пусть и на короткий срок, но возвращает меня к жизни. Если бы это было в моей власти, я остановил бы время, и, подобно Фаусту, воскликнул: «Вот то мгновение, что хочу продлить я бесконечно!» Пусть даже после этого дьявол низверг бы меня в ад, мне было бы все равно — я был бы счастлив. Как жаль, что сие никак невозможно…