Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Зачем?

Профессор Эррера взял Игаля сзади за локоть.

— Игаль, довольно. Мы и так уже узнали достаточно. Спасибо, сеньора Васкес.

— Игаль? — переспросила вобла, вскинув брови едва ли не до потолка. — Почему же вы знакомились как Игорь? Ну, я и вижу: на Москву не так похоже, больше на Тель-Авив. Ваш дед — убийца, господин Игаль-Игорь. В Паракуэльос возили людей из мадридской тюрьмы. Там в полях они рыли себе могилы. Это рядом, где теперь аэропорт Барахас, куда вы прилетели. Вам было хорошо видно те поля сверху. Тысячи людей. Не только солдаты. Интеллигенты. Инженеры, писатели, артисты, ученые, спортсмены. Всех убивали. А кто приказал убивать? Камрад Мигель Мартинес, он же Михаил Кольцов, которого настоящее имя Фридлянд Моисей Хаимович, тоже еврей.

— Простите, а испанцы в Гражданской войне участвовали? — не удержался доктор Островски. — Или одни советские евреи?

— Испанцы сражались! — гордо выпрямившись, процедила сеньора. — Испанцы сражались, а евреи стреляли им в спину и воровали золото республики. Вам нужны еще имена? Я могу. Пожалуйста… — теперь она декламировала, не глядя в шпаргалки, наизусть, как и положено действительно ученой специалистке. — Резидент НКВД Александр Орлов, он же Никольский, настоящее имя Лейба Фельдбин. Его заместители — два Наума — Белкин и Эйтингтон. Торговый представитель СССР — Гиршфельд, полпред Сталина — Розенберг. Надо еще?

— Спасибо, сеньора Васкес, — улыбнулся Игаль. — Вы ошибаетесь, если думаете удивить меня таким списком. Там, где я родился, давно известно, что евреи — источник всех мировых бед. К примеру, в России они вообще устроили разрушительную революцию. Но зачем им понадобилось стрелять в спину испанцам?

Специалистка по Мадридскому фронту вложила карточку деда назад в ящичек.

— Понятно, зачем. Из мести. Вы хотели мстить Испании за изгнание и за инквизицию. И вы сделали эту месть на первую возможность. Начали с церкви и монахов, а потом стали убивать всех. У вас очень сильная и очень злая память.

Она закрыла картотеку и отвернулась к окну, всем видом показывая, что аудиенция закончена. Профессор Эррера потянул Игаля к выходу.

— Подожди, Хоакин… — доктор Островски высвободил локоть. — Последний вопрос, сеньора Васкес. К кому вы рекомендуете обратиться в Барселоне по поводу камрада Нуньеса? Как специалистка.

Сушеная вобла пожала плечами-жабрами.

— Архивы Барселоны теперь в Саламанке, — сухо проговорила она, даже не потрудившись обернуться. — Поезжайте туда. Ваш дед-убийца наверняка оставил в Каталонии много следа…

По дороге к машине оба молчали.

— Последнее дело говорить: «Я тебе говорил», — сказал профессор Эррера, когда они выезжали с университетской стоянки. — Но я тебе действительно говорил. Не вороши прошлое, когда знаешь, что это стог с ядовитыми змеями.

— Когда знаешь… — скривившись, повторил Игаль. — Но я-то не знал. Она ведь не врет, а, Хоакин?

— Про твоего деда? Что он расстреливал? Скорее всего, нет, не врет. Это ведь было в ноябре 36-го. Мятежники наступали на Мадрид, город едва держался. А в тюрьме сидели тысячи их сторонников. Что же — оставить их врагу и тем самым усилить его? Такая была тогда логика. Что тебе сказать… Паракуэльяс — до сих пор страшное слово, которое стараются лишний раз не произносить.

— А про Кольцова тоже правда? И про то, что расстрельная команда была советской?

Эррера пожал плечами:

— Не знаю. Я не историк.

— А эта стерва — историк?

— А эта стерва — историк, — рассмеялся профессор. — Так в ее резюме написано… Слушай, ну чего ты меня пытаешь? Мне-то откуда знать, что правда, а что нет? Да и не нужна мне она, эта правда. Я ж говорю: это стог со змеями. Ты туда всего разок палкой ткнул, а вон сколько их выползло.

— У тебя есть кто-нибудь в Саламанке? — помолчав, спросил Игаль.

— О Господи Иисусе! — простонал Эррера. — Ты даже сейчас не хочешь успокоиться!

— Да как же мне теперь успокоиться! — почти закричал доктор Островски. — Как?! Это мой дед, дед Наум, а не дед-убийца! Я должен услышать хотя бы еще одно мнение. И желательно — не от стервы-антисемитки… хотя такое пожелание здесь, как я понимаю, чрезмерно.

Профессор Эррера дернулся, как от укуса.

— Это ты зря, Игаль, — сухо проговорил он. — Ничего чрезмерного в твоем пожелании нет. Сеньора Васкес — упертая анархистка, таких здесь не так много. К примеру, твой покорный слуга вовсе не считает Испанскую революцию и Гражданскую войну еврейской местью, сколько бы евреев ни было в числе советских советников и в составе американских интербригад — а их, кстати, действительно было много. Это наш собственный национальный позор, и неважно, какие иностранные легионеры в нем участвовали.

— Ты прав, извини, извини… — Игаль спрятал лицо в ладонях. — Боже, что я делаю… что делаю… ты-то тут при чем…

Два дня спустя доктор Островски улетал домой. Хоакин Эррера подвез его в аэропорт Барахас — тот самый, чьи самолеты взлетают и садятся над полями, засеянными останками жертв Паракуэльясской бойни. Прощаясь, говорили о будущей совместной работе, о сроках, о бытовых и организационных проблемах. Оба тщательно избегали малейшего упоминания о поездке Игаля в Саламанку. Островски позволил себе мысленно вернуться к этой теме лишь тогда, когда боинг «Эль-Аля» пробил облачный слой, надежно скрывший от глаз испанскую землю и связанные с нею несчастья.

Хоакин, проведший в Саламанке несколько счастливых студенческих лет, без труда нашел нужный контакт в Архиве Гражданской войны — там работал его хороший знакомый, чью труднопроизносимую баскскую фамилию Игаль не смог заучить, как ни старался. Профессор и сам намеревался ехать вместе с другом, но тот воспротивился категорически. Причина его упорного отказа от совместной поездки была достаточно веской, хотя и не вполне осознанной.

У Игаля еще оставалась надежда, что речь идет об ошибке, о неправильной или злонамеренной интерпретации — уж больно враждебными и ангажированными, то есть в принципе ненаучными выглядели инвективы сушеной воблы. Если информация от архивиста из Саламанки окажется иной — что ж, тогда можно будет со спокойной душой разделить эту радость с Хоакином. Но если, напротив, придется выслушивать невыносимо постыдные вещи о дорогом человеке — или, в определенном смысле, о себе самом — то лучше делать это в одиночку, а не под сочувственными взглядами друзей.

Травмированный визитом к мадридской специалистке, Игаль внутренне готовился к чему-то подобному и в Архиве, но к его великому облегчению Хосе Труднопроизносимый оказался весьма дружелюбным стариканом с превосходным английским. По инерции напрягшись, доктор Островски с порога известил о своем израильском гражданстве — трудно сказать, зачем; возможно, он подспудно надеялся, что ему немедленно укажут на дверь. Однако старик расплылся в улыбке: