Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Впоследствии, впрочем, выяснилось, что он слышит еще меньше, чем подполковник, хотя никогда не участвовал в стрельбах и пил только конвенциональные напитки, предпочитая водке коньяк. Но к тому времени романтические отношения зашли настолько далеко, что Нина Наумовна сочла за благо закрыть глаза на запечатанные глухотой уши своего избранника. Это ведь только женщины — существа без недостатков, а вот с несовершенством мужчин приходится мириться, увы, сплошь и рядом…

Судьба благоволила влюбленным: подруга-москвичка вскоре переехала в Иерусалим, чтобы сидеть с малолетними внуками, и коммунальная спальня в квартирке напротив пляжа была превращена архитектором в супружескую посредством плотного смыкания двух сохнутовских кроватей. Эта революционная архитектурная идея оказалась плодотворной для обоих: загорелые и помолодевшие, они впервые жили только и исключительно для себя, думали только и исключительно о себе и не испытывали в связи с этим никаких угрызений совести.

В их маленькой квартирке имелось ровно два стула; так что взрослых детей, которые приезжали навестить «граждан золотого возраста», было решительно некуда усадить. Так, буквально «на одной ноге», Нина Наумовна рассеянно выслушивала рассказ Игаля о его житье-бытье, о школьных успехах внука, о здоровье невестки и на первой же паузе сворачивала разговор к своей кирьят-ямской, тверской-ямской тематике. И каждый раз, с некоторым усилием придавив уколы эгоистической сыновней обиды, доктор Островски заставлял себя порадоваться за мать, за этот последний счастливый поворот в ее — что скрывать — несчастной судьбе.

Дочь репрессированного, она все годы войны и террора жила лишь ожиданием возвращения отца и, дождавшись его в возрасте девятнадцати лет, немедленно, на гребне этой неимоверной радости, попала в руки мерзавца Смирнова, обрюхатившего и бросившего ее, растерянную юную девчонку. А что было потом? Что было потом, кроме тяжкого изнурительного быта, унизительного выживания, беспросветного одиночества безмужней молодой женщины?

— Что же у вас тут сесть негде? Хочешь, привезу тебе складные стулья? — как-то предложил Игаль.

— Не надо, нам их ставить некуда, — твердо ответила Нина Наумовна. — Хочешь — садись на диван.

Вот и сейчас, приехав к матери вскоре после возвращения из Испании, доктор Островски примостился на старой продавленной оттоманке, подобранной когда-то на одном из благотворительных складов. Когда Игаль вошел, Нина Наумовна и Давид Михайлович заканчивали обедать.

— Хочешь борща?

— Нет, мама, спасибо.

Нина Наумовна не стала уговаривать.

— У тебя все в порядке? Как Наташа, Миша? — спросила она и, не дожидаясь ответа, понесла тарелки в кухню.

— Нормально, — отвечал Игаль материнской спине. — Работает. Служит.

Давид Михайлович благожелательно кивнул; впрочем, скажи Игаль «улетели на Марс», он отреагировал бы точно так же.

— Прекрасно, — вернувшись в гостиную, сказала мать. — А у нас тут на пляже новые навесы поставили. Такие удобные, ты даже не представляешь. Обязательно сходи посмотри. Мэрия предлагает путевки со скидкой. Круиз по Эгейскому морю. Мы с Давидом поедем. Они заходят на…

Доктор Островски слушал и не слышал, кивая в такт Давиду Михайловичу, то есть целиком положившись на проверенный годами тайминг «гражданина золотого возраста». Наконец в речи Нины Наумовны наметилась пауза, и Игаль поспешил вставить свою реплику.

— Мама, я тебе говорил, что у меня начинается шабатон. Это такой свободный субботний год с сохранением содержания. Помнишь?

Давид Михайлович кивнул.

— А? Да… — рассеянно проговорила Нина Наумовна. — Что-то припоминаю. Берта Львовна рассказывала, что у ее дочери такое же. Представляешь, она поехала работать в Ганновер, а там…

— Погоди, мама, — перебил Игаль. — Оставь ты эту Берту Леонидовну…

— Львовну.

— Да хоть Тигровну, — отмахнулся сын. — Я сейчас о себе говорю. Тебе что, совсем не интересно?

— Почему же, интересно. Просто Тигровна — армянское отчество. А Берта у нас Львовна. Ну, говори, что ты хочешь сказать. Нам с Давидом через полчаса выходить. Кружок тай-чи. Это открыли у нас совсем недавно, за счет мэрии. Я еще не уверена на сто процентов, но по-моему, это помогает от…

— У меня на лбу хвост вырос.

— Что? — изумилась мать. — Что ты сказал?

— Ну слава Богу! — саркастически произнес доктор Островски. — А я уж думал, ты меня совсем не слышишь, как Давид Михайлович. Правда, Давид Михайлович?

Архитектор благожелательно кивнул.

— Я договорился с Мадридским университетом, — продолжил Игаль. — Надо еще закрыть здесь некоторые формальности, но, в принципе, дело решено. Проект начинается через два месяца. Сначала я поеду туда один, Наташа останется здесь. А потом, если у Миши все будет в норме, присоединится и она. В любом случае, я намерен прилетать сюда минимум раз в две недели, может, чаще. Это недалеко.

— Прекрасно, — отозвалась Нина Наумовна и посмотрела на настенные часы. — Это ведь то, что ты хотел, правда?

— Правда, — торопливо отвечал Игаль. — Но это еще не всё. У меня есть к тебе вопрос. Пожалуйста, мама. Успеете вы на свой сту-чи.

— Тай-чи.

— Окей, тай-чи. Все равно успеете. Вопрос такой. Ты не помнишь, было ли у деда Наума тяжелое ранение в Испании?

Мать удивленно подняла брови и села к столу.

— Тяжелое ранение… — повторила она. — Я не уверена, Игорёк. Ты же знаешь, он ничего не рассказывал о своей службе и о своем аресте. Мама тоже никогда об этом не распространялась, хотя наверняка что-то знала. Мне только известно, что он сражался там в танковых частях или в пехотной интербригаде. А потом его оклеветали — припомнили службу под командованием Троцкого во время нашей Гражданской войны. Как будто Троцкий тогда не командовал вообще всеми.

— А до Испании? Кем он служил до Испании? Где работал?

— Служил… — пожала плечами мать. — Служил в Красной армии. Твой дед был красный командир… э-э… видимо, в танковых частях. А иначе как бы он попал в танковую часть у испанцев? Почему ты спрашиваешь?

Доктор Островски смущенно покачал головой.

— Да так… возникли некоторые вопросы. Ты уверена, что он не работал на НКВД?

— Что-о?..

Нина Наумовна встала, упершись в стол обоими кулаками. Давид Михайлович перестал кивать и испуганно воззрился на подругу своего «золотого возраста».

— Вот что, Игорь, — раздельно произнесла Нина Наумовна. — Ты можешь делать и говорить все, что хочешь, но только не это. Я никому не позволю марать чистую память о моем отце. Не знаю, кто и что напел тебе в уши, но это безумие, нонсенс. Мой отец, твой дед был святым человеком. Святым!.. НКВД! Это ж надо такое придумать! Как, ты полагаешь, он мог быть одновременно и диссидентом, и работником НКВД? Как?