Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Старик молча смотрел на него.

— Это, увы, не все, сеньор Игаль. Есть и плохая новость. Скорее всего, Нуньеса командировали в Мадрид не для того, чтобы стрелять. Убивать выстрелом в затылок — нехитрая штука, хотя и она требует определенной сноровки. А камрад Нуньес обладал слишком высокой квалификацией, чтобы использовать его таким топорным образом. Ваш дальний родственник работал здесь следователем. И не просто следователем, а одним из самых умелых мастеров заплечных дел, какие прибыли тогда в Испанию прямиком из московских кабинетов НКВД. Думаю, и в Мадриде он допрашивал заключенных непосредственно перед расстрелом. Тех, кого имело смысл допрашивать, потому что большинство заключенных сидели абсолютно ни за что.

— Сле… следователем? — пробормотал Игаль. — Вы уверены? В семье считалось, что он был боевым офицером… воевал в танке…

— Сомневаюсь, что камрад Нуньес мог найти время на танковые сражения, поскольку был по горло занят допросами. Вы ведь слышали о Майских днях в Барселоне, когда НКВД и испанские сталинисты физически уничтожили анархистское и «троцкистское» руководство? Так вот, именно камрад Нуньес избивал и пытал похищенных. О его методах рассказывают ужасные вещи… — архивист снова обратился к экрану и уверенно кликнул мышкой. — Вот здесь… Если хотите, могу зачитать свидетельства уцелевших. Хотите?

— Н-нет… не надо…

— Как хотите. Ваш дальний родственник действовал не только в Каталонии и в Мадриде, — продолжал старик. — Зарекомендовал себя здесь как очень деятельный работник. Он и ранен был во время командировки. Тяжело ранен, почти убит.

— П-почти убит… — в своем тогдашнем состоянии доктор Островски мог разве что изображать эхо.

— Да-да. В конце 37-го камрада Нуньеса обнаружили в бессознательном состоянии по дороге из Картахены в Альмерию и привезли в местный госпиталь. Но там он долго не пробыл, потому что его при первой же возможности отправили на советский теплоход. На этом испанская карьера вашего родственника и закончилась…

Это уже было чересчур даже для здоровой психики специалиста по сопротивлению материалов. Доктор Островски привстал со стула, потом сел, и, наконец, опять встал — теперь уже окончательно.

— Извините, сеньор… — сказал он, вдруг обнаружив, что вдобавок к чересчур сложной фамилии забыл еще и имя собеседника — напротив, чересчур простое. — Сеньор… сеньор… мне нужно… срочно… извините…

Сопровождаемый удивленным взглядом старика, он выбрался из комнаты и уже больше не вернулся туда, что и вовсе выглядело верхом невежливости. Но доктору Островски было в тот день совсем не до церемоний — как, собственно, и сутками позже в салоне самолета, скользящего на восток по белому облачному одеялу.

Дед Наум — убийца? Дед Наум — следователь НКВД? Дед Наум — садист, избивающий и пытающий обреченных людей, похищенных его подельниками по сталинским преступлениям? Игаль просто не мог соединить эти ужасы с привычным образом глубоко порядочного, доброго, интеллигентного, всесторонне образованного человека, уважаемого всеми без исключения. Слова «убийца», «следователь» и «садист» соскальзывали с этого облика, как с гуся вода. Но факт оставался фактом: в испанских картотеках к картонке с именем Наума Григорьевича Островского были накрепко пришпилены именно эти слова и дела.

Решить подобное противоречие можно было лишь одним единственным способом — доказав, что убивал, пытал и допрашивал вовсе не дед Наум, а кто-то другой — точнее, даже не кто-то, а конкретно тот проклятый самозванец, который столь неожиданно возник в жизни доктора Островски после заполнения длиннющей анкеты короткоштанного Шимона На-грабли или как его там!

Хотя нет… По логике вещей существовал еще один вариант, в котором самозванцем оказывался как раз дед Игаля — хороший, чуткий, ни в чем не повинный человек, зачем-то назвавшийся Наумом Островским и таким образом невольно взваливший на себя преступления истинного хозяина этого имени — мерзавца и преступника…

Так или иначе, ситуация все больше и больше запутывалась.

Нина Наумовна Островская, мать Игаля, снимала крошечную квартирку — салон и спальня — в хорошем районе Кирьят-Яма, в пяти минутах ходьбы от пляжа и городской променады. Первые несколько лет после приезда в Страну она делила эту скромную жилплощадь и нескромную квартплату с подругой, тоже москвичкой. Обе не могли нарадоваться своему новому бесстыдно-нескончаемому курортному бытию, доступному в прежней жизни лишь на несколько недель в году — если, конечно, удавалось вырваться на юг, к Чёрному морю.

Вокруг кирьят-ямской променады довольно быстро сформировался весьма артритный, но все еще ходячий костяк таких же «русских» пенсионеров разной степени дряхлости — которая, впрочем, буквально на глазах сменилась разной степенью бодрости под благотворным воздействием целебного морского воздуха и ежедневных купаний. К дарам природы добавлялась забота местных социальных служб, без устали присылавших гражданам «золотого возраста» — так здесь именовалось то, что в России называли грубым словом «старость» — то тренера по йоге, то специалистку по аэробной гимнастике, то приверженца прогрессивной методики оздоровительных приседаний в воде.

Приседая, пенсионеры не забывали задорно поглядывать по сторонам, что со временем привело к тому, без чего не обходится ни один уважающий себя курорт, а именно — к обилию курортных романов. На благосклонность Нины Наумовны претендовали сразу три достойных ухажера: архитектор из Киева, питерский литератор и отставной подполковник артиллерии. Сначала она закономерно склонялась к последнему варианту, ибо какое женское сердце не дрогнет при виде парадного армейского мундира и военной выправки? Увы, подполковника подвела профессиональная глухота — следствие неумеренно частого употребления в прошлом команды «пли!» и технического спирта. Если б он помалкивал, то, возможно, сошел бы и в таком виде, но бедняга еще и норовил встревать невпопад…

Союзу с питерским интеллектуалом помешали непримиримые эстетические разногласия: он непрестанно цитировал наизусть стихи поэта Бориса Слуцкого, что казалось Нине Наумовне, воспитанной на совсем другом Борисе, признаком крайне дурного вкуса. Оставался третий, Давид Михайлович Гольдфарб — сутулый, большеносый, с глазами навыкате архитектор, больше похожий на еврейского банкира-плутократа с карикатуры нацистской газеты «Дер Штюрмер» или советского журнала «Крокодил». В отличие от невпопад выскакивающего подполковника и брызжущего Слуцким литератора, архитектор молчал, как сломанная пушка, внимательно выслушивал все, что рассказывала Нина Наумовна, и с неизменной готовностью кивал, когда она обращалась к нему за одобрением и поддержкой.