Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Игаль тоже попробовал встать, что получилось только с третьей попытки из-за сопротивления ревнивой оттоманки. Мать осуждающе смотрела на него сверху, явно забыв и про мэрию, и про круиз, и про тай-чи.

— Ты права, мама, — сказал доктор Островски, выбравшись наконец из хищной диванной пасти. — Извини. Сам не знаю, что на меня нашло. Пожалуй, поеду. До свидания, Давид Михайлович.

Давид Михайлович облегченно кивнул. Чмокнув по дороге в щеку возмущенно молчащую мать, Игаль вышел на улицу. Шагая к машине, он думал, что как ни начинай жизнь заново, как ни снимай, ни срезай, ни состругивай с души чешую, кожу, мясо прежних чувств и интересов, а внутри все равно непременно должно сохраниться что-то сугубо твое, неприкосновенное, не подлежащее никаким переменам. Вынь этот незаменимый кварцевый кристалл — и что тогда останется от часового человеческого механизма? Мертвечина, исцарапанный корпус, беспомощный набор стрелок, шестеренок и винтов…

Вернувшись домой, он позвонил знакомому руководителю проекта в Авиационном концерне — известить, что снимает свою кандидатуру.

— Но почему, Игаль? — изумился тот. — Я только вчера говорил с отделом кадров. Твоя анкета вот-вот пройдет проверку. Подожди еще денек-другой, максимум неделю.

— Извини, но этот процесс оказался слишком сложным для меня, — совершенно искренне ответил доктор Островски. — Не стоило ввязываться с самого начала.

— Нет-нет, и слышать об этом не желаю! — решительно заявил руководитель. — Давай, я сейчас подтолкну наших замшелых кадровиков и сразу перезвоню тебе. Ты нам нужен как воздух.

— Не надо, Рами, — попросил Игаль. — Я уже принял решение. А что касается воздуха, то твои изделия прекрасно летают и вне атмосферы.

— Я перезвоню! Перезвоню! — продолжал настаивать собеседник.

Телефон и впрямь зазвонил буквально две минуты спустя. Вздохнув, Игаль снял трубку.

— Рами, пойми, с этим кончено, — вежливо, но твердо проговорил он. — Я снимаю свою кандидатуру.

На другом конце провода молчали.

— Рами?

— Во-первых, я не Рами, — со смешком отвечал приятный, неуловимо знакомый женский голос. — А во-вторых, не припомню, чтоб когда-нибудь предлагала вам работу, халтурку, вступление в брак или что-либо другое, для чего требуется мужская кандидатура. Вы ведь доктор Игаль Островски?

— Гм… да. С кем имею честь?

— Меня зовут Нина Брандт.

Игаль напрягся, тщетно пытаясь вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мог встретить женщину с таким именем.

— Девичья фамилия Сэла, — добавила она, почувствовав его замешательство. — Мой отец — покойный Ноам Сэла.

— Ага, — проговорил Игаль, — теперь понятно. Давид — ваш старший брат… Но скажите, мы раньше встречались? Ваш голос кажется знакомым.

Нина Брандт рассмеялась.

— Я веду программу на телевидении и на радио. Не исключено, что вы что-то видели или слышали.

— Ага… На телевидении и на радио, — зачем-то повторил доктор Островски. — И что, вы хотите пригласить меня на свою передачу?

— Нет, к сожалению, это невозможно… — с комической серьезностью произнесла она. — Вы же только что сняли свою кандидатуру. Давайте пока ограничимся деловой беседой в кафе. Чисто случайно я сейчас в Хайфе. Не хотите ли встретиться? Ну, скажем, в «Пеламиде», прямо сейчас? — Нина понизила голос до таинственного шепота. — У меня с собой фотографии.

— Какие фотографии? — спросил Игаль, уже предполагая ответ.

— Те самые. Фотографии, которые вы просили у моего брата Давида. Принесите свои, сравним, у кого длиннее, как в школе на задней парте…

По дороге в кафе доктору Островски удалось, пусть и с некоторым трудом, соотнести телефонный голос с телевизионным. Нина Брандт вела программу задушевных бесед — преимущественно с женщинами, где говорилось преимущественно о мужчинах. Как правило, этот слезливый китч проникал в его гостиную по чистой случайности, когда телевизор работал в автономно-фоновом режиме, то есть трындел где-то на десятом уровне внимания хозяев, которые занимались в это же время какими-то другими делами на кухне, в кабинете или на балконе. Вернувшись в салон, Игорь или Наташа немедленно пресекали самоуправство электроники, переключая ее на что-нибудь менее невыносимое. Что, в общем, получалось само собой, ибо глупее шоу Нины Брандт выглядели разве что индийские мыльные сериалы или соревнования по бутафорскому рестлингу.

Войдя в полупустое кафе, Игаль почти сразу разглядел ее за столиком возле окна. Нина поднялась ему навстречу — стройная блондинка средних лет с короткой стрижкой и профессионально приветливыми манерами. Туфли на высоченных каблуках позволяли ей с первых же минут смотреть на собеседника сверху вниз, и эта деталь, несомненно, была продумана и заготовлена заранее, как и все прочее, включая модные джинсы, в меру скромную, с расчетливым декольте, блузку и почти полное отсутствие макияжа, приятно отличающее женщину в кафе от женщины на экране.

— Вы не поверите, но я так вас себе и представляла, — сказала она, протягивая Игалю руку. — Может, чуть пониже ростом.

— А я бы вас не узнал. В телевизоре вы совсем другая.

— И хорошо, что так, — отмахнулась Нина. — В телевизоре я кукла. Думаете, я не знаю, что думают о моей программе нормальные люди? Но рейтинг делают ненормальные, а их большинство.

— Все обстоит ровно наоборот, госпожа Брандт, — возразил Игаль. — Норма — это большинство, по определению.

— Ладно, будь по-вашему, — легко согласилась она. — Тогда скажем так: я знаю, что думают обо мне ненормальные люди, такие как вы. Поэтому извините меня за глупые шуточки по телефону. Это от смущения.

— Да уж, — улыбнулся Игаль. — Про измерения на задней парте можно было не упоминать. Как вы нашли меня?

Нина пожала плечами.

— Просто: Давид рассказал о вашем визите. Как о курьезе — посмеяться в тесном семейном кругу. В прошлый четверг у него был день рождения, пятьдесят четыре года. Он и Лея намного старше меня. Мне сейчас сорок. А вам?

— Тридцать восемь. Но вы никак не выглядите на…

Женщина снова отмахнулась; в ее исполнении этот жест был не лишен особой индивидуальности — коротко, по-кошачьи, сверху вбок, пальцы согнуты, когти выпускаются при необходимости.

— Оставьте, профессор, мы не в телестудии. Я заговорила о возрасте не для того, чтобы напроситься на комплимент. Мне важно, чтоб вы поняли, чем я отличаюсь от них, от Давида и Леи. Они — плановые, желанные дети, а я — случайность, не слишком приятное недоразумение. Когда мама обнаружила, что беременна мною, ей было сорок четыре, а отцу пятьдесят восемь. Уверена, что они уже не предохранялись и никак не ожидали такого подарка от вялого секса, которым одаривали друг друга раз в месяц, а то и в полгода. Короче говоря, моя мамаша приняла беременность за преждевременный климакс и когда соизволила наконец пойти к гинекологу, внутриутробной мне шел уже шестой месяц.