Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Нина Брандт недоверчиво хмыкнула. Ей явно не хотелось расставаться со своей версией. «Похоже, она очень расстроится, если папочка окажется хорошим человеком, а не палачом и убийцей», — подумал доктор Островски.

— Скажи, это документировано?

— Что именно? Бинты?

— Нет! — нетерпеливо выпалила она. — История ранения документирована?

— Не знаю, какие документы ты имеешь в виду, — пожал плечами Игаль. — Такова запись в личном деле камрада Нуньеса из Архива Гражданской войны, который сейчас хранится в Саламанке, но был перевезен туда из Барселоны, где Наум Островский преимущественно работал. Это тебя устраивает?

— Не слишком, — с сомнением проговорила Нина. — Подобные вещи легко инсценировать — особенно в неразберихе войны и особенно, если собираешься сбежать.

Игаль усмехнулся.

— Ну тогда не знаю, какие документы могут тебя убедить. Ведь подделать можно вообще всё, любую бумажку. И даже, как выясняется, целую человеческую судьбу…

— Надо ехать в Альмерию!

— Что-что? — изумился доктор Островски. — В Альмерию? Зачем?

Нина всплеснула руками.

— Ну как ты не понимаешь? Если он действительно был ранен, в архивах больницы есть соответствующая запись. Принят. Зарегистрирован. Выписан. Такое куда труднее подделать, чем запись в твоем архиве.

— Не в моем, — напомнил Игаль. — В Государственном Архиве Гражданской войны в Испании.

— Да какая разница! — горячо возразила она. — Эта запись может быть результатом одной-единственной телеграммы, посланной из… да пусть даже из той же Альмерии. Мол, найден тяжело раненным, отправлен, переведен — и точка! Этого, конечно, мало для его личного дела в КГБ, но для испанского архива более чем достаточно. Телеграмма подшита, на ее основе сделана запись — и всё, готово! Что, не так?

— Допустим, что так, — сказал Игаль после непродолжительного молчания. — Ладно. И что дальше? Я вот чего не пойму, Нина, — тебе-то зачем ввязываться в такую странную историю? Меня вот затянуло случайно, помимо воли, и я уже не чаю, как выбраться из этой мутной трясины. Но чего хочешь ты? Почему ты мне позвонила? Зачем мы с тобой вообще тут сидим, в этом кафе?

Женщина бросила на него быстрый взгляд и закусила губу.

— Я объясню, но прежде ты должен кое-что обещать. Вернее, нет. Сначала положи в карман мою визитку… — она бросила ему через стол свою визитную карточку. — Вот так, молодец. А теперь обещай не пугаться и не сердиться.

— Ну знаешь… — усмехнулся доктор Островски. — После такого вступления трудно не испугаться… Хорошо, обещаю. Что же это за тайна такая?

Нина Брандт потянулась к подоконнику и приподняла скомканный шарф. Под ним светился зеленый огонек портативной видеокамеры. Игаль потерял дар речи.

— Ты обещал, — напомнила Нина. — Сначала не пугаться, потом не сердиться…

— Я… ты… — с трудом выдавил из себя доктор Островски. — Ты что — записывала наш разговор на видео? Но зачем? Что это за… что это за бессовестная гадость?

— Я журналистка, помнишь? — быстро проговорила она. — А история с погоней за нашим самозванцем — бесценный сюжет. Бесценный! Из этого можно сделать великолепный документальный фильм. Сам подумай: мы с тобой идем по следу моего отца и твоего деда. Я — дочь, которой врали, ты — внук, которого обманывали. Мы ищем не просто свои корни, но свою правду. Представь, какие тут открываются смыслы — копать и копать! Мы просто обязаны это сделать! Не знаю как для тебя, но для меня это проект, который дается журналисту один раз в жизни, если вообще дается. Проект на целый букет фестивальных премий…

— Премий? — повторил доктор Островски. — Премий? Ну ты и… штучка…

Он собрал со стола фотографии и встал.

— Подожди, Игаль, — умоляющей скороговоркой продолжала журналистка. — Ты обещал не сердиться. Пойми, мы с тобой замечательная пара. Ты ведь сам не можешь прийти к людям просто так, с улицы, правда? Тебя не пустят в дом, в учреждение, в архив, в ту же больницу в Альмерии, а меня пустят. Меня пустят, потому что я — пресса! Удостоверение журналиста открывает любые двери, а если еще и снимается фильм, то тем более. Люди хотят попасть в кино.

— Я — не хочу! — отрезал доктор Островски. — Будьте здоровы, госпожа Брандт.

— Я знаю английский, испанский и французский! — выпалила она ему в спину. — Ты знаешь русский! Вместе мы сможем понять и перевести всё, что они скажут! Игаль! Игаль…

Он шел по вечернему городу, невольно вглядываясь в лица прохожих. Вроде бы люди как люди… А вот поди угадай, какие чудища, какие безумные выверты кроются под этими аккуратными прическами, за этими морщинистыми или, напротив, чистыми молодыми лбами.

Вот две Нины, две женщины, две предполагаемые дочери одного и того же человека — а может, и не одного, неважно. Важно, что для одной отец — непререкаемая святыня, не подлежащая попыткам пересмотра и принижения, в то время как для другой — даже не враждебное существо — обычную человеческую ненависть еще как-то можно было бы понять — а всего лишь средство, объект публичного полоскания и расчленения… И ради чего? Ради чего, Господи?.. — из карьерных соображений! Потому что одно дело — вытащить папашин скелет из могилы, обвалять в смоле и перьях и под крики зевак проволочь на свалку, как последнюю сволочь, и совсем другое — сделать из этого шоу, напечатать билеты, а потом еще и выставить труп на продажу…

Как можно жить в ядовитом облаке цинизма и при этом не задохнуться, не превратиться в робота, в голем Франкенштейна? И как нормальные люди могут общаться с такими големами?.. Хотя, нельзя отрицать, что эта журналистка — довольно красивый голем, общение с которым, скорее, приятно. Но это уже, наверно, благодаря ее навыкам профессионального интервьюера…

Два дня спустя доктор Островски отыскал в кармане куртки визитную карточку и набрал номер.

— Ты что-то говорила о поездке в Альмерию? — спросил он вместо приветствия.

— Ну наконец-то, — ответила Нина. — Я уже начала думать, что ты не позвонишь…

Выгоды союза с известной телеведущей доктор Островски оценил еще до посадки в самолет, когда Нина без тени сомнения провела его в зал ожидания для привилегированных пассажиров. Тогда он еще удивлялся ее нахальной манере по-хозяйски входить в любые двери, в принципе не обращая внимания на запретительные таблички, швейцаров, охранников и консьержей. Чудеса продолжились и позже, когда взлетели и стюардесса с робкой улыбкой предложила госпоже Брандт пересесть из салона для простых смертных в свободное кресло бизнес-класса.

— Спасибо, но, как видите, я не одна, — многозначительно ответила на это госпожа, и девочки в форме, послушно подсуетившись, устроили место и для Игаля.