Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Занятый вычислениями, Игаль не заметил, как отошел на значительное расстояние от дома, из которого «вышел покурить», и теперь вряд ли сможет самостоятельно найти дорогу назад. Само собой, это не означало, что он «потерялся», как маленький мальчик в лесу, но доктор Островски предпочел сделать вид, что дело обстоит именно так. Ему, поддельному внуку, ужасно не хотелось снова оказаться рядом с Роменом Клиши, с настоящим сыном. Так суррогат стесняется соседства с оригинальным, действительно ценным продуктом.

«Кто я такой, черт меня побери? — этот вопрос дятлом стучал в голове доктора Островски, пока он бесцельно топтался на незнакомом углу двух незнакомых улиц незнакомого города незнакомой страны. — Кто я такой и куда мне теперь? Спросить дорогу у прохожих? Поймать такси в гостиницу?»

Так ничего и не решив, он шагнул вправо и тут же отшатнулся, наткнувшись на незаметно подошедшую пару.

— Пардон…

— Алкоголик! — возмущенно выпалила женщина и потянула своего спутника прочь, подальше от неприятностей.

Значение этого французского слова было ясно без перевода, что могло послужить ободряющим признаком того, что далеко не всё в мире одинаково чуждо и непонятно потерявшемуся человеку. А на противоположному углу очень кстати подмигивала красно-белая неоновая реклама хорошо знакомого пива, сваренного, как тут же вспомнилось Игалю, в бельгийском городе Левене, где доктор Островски, согласно легенде, должен был находиться в настоящий момент.

«Кабак… — подумал он. — Кабак, на котором сошлись все звезды, включая красно-белую спартаковско-левенскую „Стеллу Артуа“. Что ж, назвали алкоголиком — полезай в кружку…»

Бар был невелик и уютен: темные деревянные панели, старые фотографии на стенах, несколько столиков вдоль стены и стойка. Доктор Островски взял пинту пива и порцию виски.

— Виски без пива — деньги на ветер, — по-русски пояснил он молодому бармену, и тот, к удивлению Игаля, понял смысл сказанного, кивнул, улыбнулся и даже выговорил ответное «карашо».

Деньги-то — черт с ними, но вот свистящий между ушами ветер следовало унять как можно скорее. Одним махом прикончив первую пару, доктор Островски немедленно заказал вторую.

— Карашо! — одобрил бармен.

На третьем комплекте доктору Островски заметно полегчало. Теперь ему казалось, что не произошло ничего из ряда вон выходящего. В конце концов, биологическое родство — не главное. Дед Наум был его дедом фактически, на всю катушку, заменив к тому же еще и отца. Не тот отец, кто мать обрюхатил, а тот, кто сына воспитал. В этом — суть. Этого никто не отнимет. Хотя… хотя кое-что мешает проглотить такую успокоительную логическую пилюлю. Обидно сознавать, что тебе всю дорогу врали. И еще обидней, когда врал именно тот, кому ты верил безоглядно, не подвергая сомнению ни единого слова. Когда даже привитая тебе любовь к красно-белым футболкам имеет на самом деле двойное дно, как шпионский чемодан: сверху, для вида, московский «Спартак», а в сердце, в тайнике — неведомый враждебный «Олимпик» из чужого города Лилль.

Принимая заказ на четвертый комплект, бармен изменил интонацию на вопросительную:

— Карашо?

Хорошо или нет, но ветер вернулся, причем со снегом — теперь в голове шумела настоящая пурга. Если уж вспомнились шпионы, то почему бы не предположить, что рассказанная Роменом Клиши история про Андрея Калищева — всего лишь легенда. Что дед Наум до войны работал здесь под прикрытием, как агент советской внешней разведки. Как этот… ну… не Ричард Третий, при чем тут вообще Ричард… — а, вот! — Рихард! Рихард Вагнер! Нет, тоже что-то не так… Мысли путались, пурга крутила снежные вихри, звезды Артуа мерцали в слепящей красно-белой круговерти, мешая доктору Островски выудить из памяти нужное имя. А! Вот! Рихард Зорге! Вот, работал под прикрытием, как Рихард Зорге, предотвращая империалистическую войну. Ездил туда-сюда, жил на два дома…

Да нет, чушь полнейшая…

А непонятней всего — бабушка. Как могло случиться, что бабушка Лиза признала мужа в вернувшемся с Колымы абсолютно чужом человеке? Или бабушка Лиза — тоже… того?.. Бабушка Лиза — тоже не всамделишная бабушка! Эта догадка пронзила доктора Островски настолько, что он тут же заказал пятый комплект. Бармен с сомнением покачал головой. Весь вид его говорил: «А стоит ли, мсье?»

— Это за бабушку, — все так же по-русски объяснил ему Игаль. — Знаешь, как детей кормят: за маму, за папу… Так вот это — за бабушку. Которая на самом деле не бабушка. Но и не дедушка. И не я. Потому что я — хрен знает кто.

Как видно, объяснение прозвучало достаточно убедительно, так как парень принес заказанное. Дальше в памяти доктора Островски образовался некоторый провал, виновна в котором была все та же пурга, завесившая красно-белым пологом весь видимый мир. Тем не менее, доктор мужественно шел сквозь метель, как капитанская дочка, как Ричард Зорге, как бабушка Наум. Время от времени в заснеженной степи вспыхивал киноэкран с более-менее яркой картинкой. Вот озабоченное лицо бармена, который настойчиво трясет его за плечо и повторяет: «Такси, мсье! Такси!» Вот таксист, непонятно ругаясь, прислоняет его к столбику у ярко освещенного входа в отель. Вот красный ворс под ногами и удивление — откуда в степи взяться красной ковровой дорожке? Неужели они с Ниной получили-таки Оскара за свой фильм? И всё. После дорожки и Оскара — полное и окончательное затмение, до утра, до утренней головной боли и нынешнего дурацкого вида со скупердяйским французским полотенчиком на бедрах.

— Отвернись, — сказал он. — Мне надо одеться.

— Да ладно, — иронически хмыкнула госпожа Брандт перед тем как снова повернуться к экранчику камеры. — Перед родной тетей-то чего стесняться. Я ж тебя еще младенчиком в ванночке купала, насмотрелась на твой краник.

Доктор Островски вздохнул и стал одеваться, но вдруг замер, пораженный неожиданной мыслью.

— Слушай, — проговорил он, — неужели я проспал больше суток?

— С чего ты взял? — отозвалась Нина.

— Ну как… Мы были у Клиши в понедельник, а наш самолет в среду. Значит…

— Ничего это не «значит», — оборвала госпожа Брандт. — Успокойся, сегодня вторник.

— Тогда почему…

— Почему-почему… — раздраженно передразнила она. — Потому! Я поменяла рейс. Мы летим в Ниццу. И не из Брюсселя, а отсюда, из местного аэропорта.

Ботинок выпал из руки доктора Островски.

— Ну что ты на меня уставился? — продолжала Нина. — Мне надо делать фильм, ясно? Надо создать картину расследования — постепенного, трудного, от двери к двери, от загадки к загадке. Это тебе не поездка на шабатном лифте… — тут чем больше остановок, тем лучше.

— Но зачем Ницца? При чем тут Ницца? Ты с ума сошла… мне завтра надо быть дома…