Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Еще раз батьку глупцом назовешь — повешу. И против евреев пасть тоже не разевай. Я вот еврей. Давай, гой вонючий, скажи, что я тебе не нравлюсь. Молчишь? Ну, скажи, прошу, дай повеселиться… Нет? Тьфу, пакость…

Он отхаркнулся, сплюнул Клещу на лицо и ушел назад в хату. За сценой, покуривая стыренные из города папироски, заинтересованно наблюдали с полдюжины махновцев. Лёву в крестьянской армии любили за силу, отвагу и безусловную верность батьке. Никто из этих русских людей даже не подумал вступиться за соплеменника, публично униженного мерзким евреем. Клещ встал, поискал кусок снега почище, вытер лицо и пошел к своим. На следующий день он собрал остатки эсеровского отряда и обрисовал сложившуюся ситуацию.

— Нас разбили, — сказал он, — и это непреложный факт. Мы потеряли Метлу, своего героического командира. Самое обидное, что мы могли победить, и все-таки проиграли. Мы были в шаге от победы, но нам помешали его сделать. Кто помешал? Две силы. Во-первых, евреи-большевики, предательски стрелявшие нам в спину. С ними мы еще поквитаемся. Во-вторых, наши союзники из Гуляйполя, которые подвели нас в решительный момент из-за отсутствия пролетарской сознательности. Проблема в том, что у них и не могло быть такой сознательности. Армия батьки Махно — крестьянская. Его цель — не мировая революция, а земледельческая республика сел и деревень. Если мы хотим создать действительно революционную силу, способную двинуться на большевицкую Москву, нам необходимо уйти из Гуляйполя и действовать самостоятельно. Те, кто хочет остаться с батькой, пусть остаются. Я не собираюсь никого неволить. Остальные могут уйти со мной. Через час выступаем на юг, в сторону Бердянска.

Спустя час полусотня верховых под командованием Клеща покинула Гуляйполе, навсегда распрощавшись с армией Нестора Махно. В каждом седле рядом с всадником покачивалась горькая обида поражения и яростная жажда мести за погибших товарищей. А еще через два дня, пятого января, в последнее воскресенье перед православным Рождеством, отряду попалась на пути еврейская сельскохозяйственная колония Трудолюбовка.

Сохранившиеся архивные свидетельства расходятся относительно непосредственной причины последующих событий. Кто-то уверяет, что намерение напасть на колонию возникло у Клеща во время ночевки в соседнем большом селе под названием Цареконстантиновка. Мол, именно там ему рассказали о преуспевающем еврейском хозяйстве, полном заграничных сеялок, тракторов и прочих хитрых механизмов, подаренных заморскими еврейскими богатеями, которые, как известно, всегда горой стоят за своих соплеменников. А кто поможет православному крестьянину? Никто. И вот теперь еврейские мироеды душат окрестных сельчан конкуренцией, устанавливая неправедно низкие цены на зерно и молоко.

Другие полагают, что эсеровско-махновская полусотня так и проехала бы мимо Трудолюбовки, если бы не послышался оттуда случайный выстрел. В тот месяц шалила на окрестных дорогах банда Еремеева — небольшая, дурно вооруженная, выбиравшая в качестве жертв лишь заведомо беззащитных. Трудолюбовка с ее маленьким, но храбрым отрядом самообороны уже несколько раз отгоняла еремеевцев от границ колонии — обычно для этого хватало двух-трех предупредительных выстрелов в воздух. Возможно, и в тот день, завидев на шляхе всадников и приняв их издали за еремеевских бандитов, дежурный сделал то же самое.

Так или иначе, Клещ дал команду «Шашки наголо!», и жаждущие мести клещёвцы ворвались в Трудолюбовку. Там уже осознали свою ошибку. Навстречу командиру вышел староста Моше Нолль. Он выразил сожаление, что знакомство началось не с той ноги, и искреннюю готовность исправить положение.

— Мы далеки от политики, но уважаем батьку Махно, — сказал он, косясь на красно-черное знамя. — Мы всего лишь пашем землю, доим коров, держим птицу…

— …пьем кровь людскую… — продолжил за него Клещ.

Он слушал Нолля, не слезая с седла. Сгрудившиеся вокруг всадники рассмеялись. Они еще не знали намерений командира, но были заранее готовы ко всему.

— Собери своих на собрание! — приказал старосте Клещ. — Где твой двор? Этот? Вот здесь и собери. Даю пять минут, и чтобы все пришли. Кто не придет, расстреляю. И пусть захватят оружие. Винтовки и револьверы будут конфискованы именем революции.

Спустя четверть часа во дворе старосты столпилось почти все мужское население колонии. На лавочку у ворот сложили принесенное оружие — несколько охотничьих берданок, старые наганы, обрез…

— Всех в сарай! — скомандовал Клещ.

Евреев прикладами загнали в большой сарай и крепко приперли дверь. Вокруг по углам уже лежали охапки сена. Клещ самолично запалил первую из них. Вспыхнуло пламя. Изнутри послышались крики, мольбы, стоны, слившиеся затем в страшный вой погибающих. С полдюжины мужчин, карабкаясь по плечам и головам, смогли пробить крышу и скатывались с нее в черный от сажи снег. Их рубили шашками.

Поручив нескольким своим наблюдать за пожаром, Клещ повел остальных по улицам колонии, распределяя убийц по домам.

— За Метлу! — говорил он, указывая нагайкой на очередной двор. — И чтоб никто не ушел! Всех вывести, как клопов…

— За Метлу! — крутя над головами шашки, кричали клещевцы.

Мужчин — от подростков до стариков — убивали на месте. Женщин и девочек насиловали, а когда кончалась похоть, резали ножами, рубили шашками. Покончив с одним домом, поджигали и шли в следующий. Воздух наполнился жутким запахом горящей человеческой плоти. Это был не погром, а систематическое уничтожение всех, до кого дотягивалась палаческая сталь, кого догоняла расстрельная пуля…

Архивные источники называют имена ста семидесяти пяти жертв. Во второй половине дня, когда полусотня Клеща, пресытившись кровью и насилием, отвалилась от обугленного трупа бывшей сельскохозяйственной колонии Трудолюбовка, там осталось в живых только несколько чудом уцелевших женщин и малых детей, которым повезло не только спрятаться в укрытиях и погребах, но и не задохнуться во время пожара. Они рискнули выбраться наружу лишь на следующее утро. Открывшаяся их глазам картина была настолько чудовищна, что женщины пожалели о том, что Господь не отнял у них зрение — видеть этот замерзший ад, обоняние — вдыхать эту страшную вонь горелой человечины, слух — слышать этот мертвенный свист январской метели в голых ребрах обугленных стропил.

Взяв детей на руки, они покинули проклятое место. А навстречу им уже катили на подводах соседи из близлежащих деревень в надежде поживиться тем, что не догорело. Хоть тарелки-чугунки, хоть ложки, хоть инструмент… — топорище, поди, сгорело, но топор-то остался! А ежели повезет, можно и золотишко надыбать: известно ведь, что у каждого еврея на огороде клад зарыт…