Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Потом они долго сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу плечами.

— Знаешь, о чем я думаю? — сказал Игаль. — У меня не укладывается в голове, как бабушка не смогла опознать чужого человека в вернувшемся из лагерей Андрее Калищеве. Почему она признала в нем своего мужа?

— Может, просто прошло слишком много времени? — предположила Нина. — Почти двадцать лет, так?

— Так.

— Ну вот. Прибавь к этому тяжелое ранение… — если, конечно, под Альмерией ранили его, а не кого-то третьего. Потом лагерь… она вполне могла решить, что произошедшие с мужем перемены объяснимы.

— Жаль, я не могу ни о чем расспросить мать, — вздохнул доктор Островски. — Стоит мне только завести разговор о так называемом «деде Науме», как она начинает кричать и гнать меня вон.

Нина улыбнулась и подняла вверх указательный палец:

— Подруга…

— Что? Какая подруга?

— У каждой женщины есть закадычная подруга, которой она рассказывает все, — назидательным тоном проговорила госпожа Брандт. — То есть вообще все, без остатка. Про мужа, про любовников, про клады и про покойников в шкафу. Рассказывает только ей — ни дочери, ни мужу, никому больше. Если найдешь такую бабушкину подругу — откроешь и бабушкин секрет. Сто процентов верное дело. Поехали, профессор, а то еще опоздаем на рейс — что тогда ты соврешь своей любящей жене?

Телефон зазвонил утром, когда супруги Островски еще лежали в постели. Наташа судорожно схватила трубку — с момента мобилизации сына она воспринимала каждый звонок как потенциальную катастрофу.

— Алло!.. Алло!.. — выслушала ответ и, разом обмякнув, протянула трубку мужу. — Это тебя.

— Доброе утро, профессор! — на другом конце провода звучал бодрый голос Нины Брандт. — Поздно дрыхнете, этак недолго и приход машиаха проспать.

— Чем обязан? — напряженно проговорил доктор Островски, поеживаясь под изучающим взглядом жены. — Что-то случилось на кафедре?

— На какой кафедре? А-а, понятно… это мы так конспирируемся… — госпожа Брандт с сомнением хмыкнула. — Ну-ну, успехов тебе в нелегком деле хранения семейного очага. Я звоню из архива Дома диаспоры. Ты можешь приехать?

— Прямо сейчас? Зачем?

— За Трудолюбовкой. Мне тут по хорошему знакомству нарыли материалов на целую диссертацию. Или на новый Нюрнбергский процесс — это тоже возможно. Твой так называемый «дед Наум» был бы суперзвездой на любом международном трибунале. Едешь?

— Постараюсь приехать.

— Да уж, постарайся.

Доктор Островски положил трубку и сел на кровати.

— Надо ехать на кафедру.

— Это она?

— Что? — переспросил Игаль. — Какая «она»? Это с кафедры.

Наташа презрительно покачала головой.

— Ты меня совсем за дуру считаешь? А смердящие духами вещи в твоем чемодане — их тоже кафедра провоняла? Какой же ты гад, Островский! Мишка в Ливане под пулями ходит, я ночами не сплю, а он со шлюхой по заграницам ездит! Сколько времени это продолжается? Ну что ты молчишь? Скажи уже что-нибудь, хуже не будет…

— Это не то… — выдавил из себя доктор Островски. — Это не то, что ты думаешь…

Глаза жены наполнились слезами.

— Знаешь, я просто ушам своим не верю. Я просто не верю, что это происходит со мной, а не в каком-то идиотском голливудском кино. Ты даже фразы те же самые выдаешь… Боже, какой ужас… какой ужас…

Она спрятала лицо в ладонях.

— Наташа, погоди, — страдальчески сморщась, проговорил Игаль. — Я тебе все объясню. Мой дед Наум…

— Вон! — вдруг закричала Наташа из-под ладоней. — Пошел вон! Видеть тебя не могу! Вон!..

«Хуже не будет? — думал доктор Островски, гоня машину по приморскому шоссе. — Будет. Теперь все будет только хуже…»

Жизнь и в самом деле катилась в тартарары. Может, и права была мать — незачем ворошить прошлое. А может, и не права, потому что невозможно жить без твердой почвы под ногами. Невозможно выстроить надежное здание на болоте, на зыбучих песках. Уж кому-кому, а специалисту по сопромату эта истина должна быть предельно ясна. Не из праздного любопытства стал Игаль тыкать палкой в разверзшуюся перед ним темную лесную нору. Он ли виноват в том, что яд выползающих оттуда отвратительных змей убивает не только прошлое, но и настоящее, и, видимо, будущее?

Нина встретила его на вахте.

— Какой-то ты помятый, — сказал она, когда вошли в лифт.

Игаль не ответил, резко притянул ее к себе, жадными руками полез под юбку.

— Прямо здесь? — удивилась госпожа Брандт. — Подожди, зайдем в туалет. Там сейчас никого…

Минуту спустя в тесной кабинке он взял ее так же молча, резко и грубо, а она мычала, кусая губы и впившись зубами в ладонь, чтобы сдержать рвущийся из груди крик. Потом, отдышавшись и избегая смотреть друг на друга, курили на лестнице.

— Ну что, вернул веру в себя? — сказала наконец Нина. — В следующий раз предупреждай, когда такое найдет. Я трусы заранее сниму, чтоб не рвались. Хорошее белье денег стоит.

— Иди ты…

— Грубый неотесанный дикарь, — со вздохом констатировала она. — Насильник и захватчик, похититель сабинянок. Думаешь, я не понимаю, что происходит? Жена догадалась, так?

Он молча кивнул. Нина сокрушенно покачала головой.

— Все-таки вы, мужики, крайне примитивный народ. Все-то по вам видно, причем, издалека… — она аккуратно загасила сигарету о край урны. — Пойдем в зал, читать про подвиги твоего псевдо-деда. Там почти все материалы по-русски, хотя мне хватило и резюме на иврите.

До поздней осени 1918-го в Екатеринославе, занятом австрийцами, жили припеваючи. Российский голод здесь не ощущался вовсе. Обжорные лавки и рынок ломились от колбас, выпечки, овощей и фруктов; молоко продавали чуть ли не дешевле воды. Известия о революции в Германии и о предстоящей эвакуации оккупационных войск упали на головы жителей вместе с первыми холодами. И сразу закружилась адова круговерть лиц и событий: восстание Петлюры против правительства гетмана Скоропадского, набор в Добровольческую армию Деникина, угрозы большевиков, бесчинства крестьянских банд на просторах губернии, анархистская вольница батьки Нестора Махно в Гуляйполе.

Австрийцы не вмешивались, сворачивались, готовились уходить. Петлюровские гайдамаки, въехавшие в Екатеринослав без единого выстрела в конце ноября, казались горожанам не новой властью, а частью опереточного спектакля. Разодетые в живописные узорчатые зипуны, они гарцевали по центральным улицам, восторженно палили в воздух и пили до беспамятства, как на деревенской свадьбе. Драки если и были, то только пьяные, а сражения сводились к безжалостной ликвидации кабацких запасов спиртного посредством его принятия внутрь.

В результате город какое-то время пребывал во власти безвластия. Помимо австрийцев, петлюровцев и назначенного еще гетманом губернского старосты, здесь формировали свой вооруженный корпус офицеры-деникинцы, а в заводских районах и заречных слободах накапливали силу коммунисты. Стены домов были в несколько слоев заклеены указами, законами, манифестами и постановлениями, которые не выполнялись — да и не читались — никем. Но неделю-другую спустя гайдамаки решили, что спиртного не хватит на всех и принялись поочередно выдавливать конкурентов из Екатеринослава.