Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Геула улыбнулась и ответила, что речь идет о травме, полученной еще в подростковом возрасте.

— Автокатастрофа? — продолжала давить я. — Знаете, мой отец тоже погиб в автокатастрофе шесть лет назад.

— Примите мои соболезнования, — сказала она. — Я и сама потеряла отца примерно в таком же возрасте. Но нет, моя травма никак не связана с автокатастрофой. Вы слышали что-нибудь о Сезоне?

Я не сразу поняла, о чем речь и даже едва не спросила, какой сезон имеется в виду, но вовремя остановилась. Наверно, ее интонация, выражение лица, тень в глазах и другие мелкие признаки подсказали, что речь идет не о времени года и не о сезоне мод. Я всегда лучше других замечала такие характерные движения интервьюируемой души — видимо, так отец и угадал во мне если не шпионку, то журналистку. Об операции «Сезон» — с большой буквы «С» — нам рассказывали в школе, правда, очень коротко и не вдаваясь в детали. Говорили, что осенью 1944 года безрассудные теракты раскольников из организации ЭЦЕЛ — некоторые учителя даже называли их фашистами — поставили еврейское население Палестины на грань катастрофы. Что поэтому Бен-Гурион и руководство ишува были вынуждены приказать Хагане и ПАЛМАХу призвать фашистов к порядку. И все, не более того.

Уже потом, разобравшись в тогдашних событиях, я поняла, что произошло ужасное братоубийственное злодеяние. Поводом к началу «Сезона» послужила ликвидация в Каире британского министра лорда Мойна, прямого виновника гибели сотен спасавшихся от Гитлера евреев, пассажиров судна «Струма». Мойна ликвидировали двое ребят из ЛЕХИ, но как раз их группу не тронули. По простой причине: Бен-Гурион не видел в ЛЕХИ политических соперников — в отличие от ЭЦЕЛа. На них-то и набросились со всей силой: похищали, пытали, выдавали британской полиции. Но тогда, сидя напротив инвалидного кресла Геулы Сегаль, я еще не знала ничего, а потому просто кивнула, не имея ни малейшего понятия, что может последовать дальше.

В декабре 1944 года ей исполнилось четырнадцать лет. Началось с того, что в одно прекрасное утро Геулу остановили у ворот тель-авивской гимназии. Кучка парней и девушек из молодежной организации «Рабочая молодежь» попросту преградила ей дорогу со словами: «Уходи прочь, фашистам здесь не место». Она решила, что это какая-то дурная шутка. Геула была обычной ученицей и в жизни не участвовала ни в каких политических мероприятиях. Правда, ее отец, журналист Менахем Сегаль, считался сторонником тогда уже покойного Зеева Жаботинского и писал статьи в соответствующем духе — но разве это могло быть причиной того, чтобы перекрыть ей дорогу в школу, где она училась?

Геула попыталась прорваться в ворота силой, но получила удар кулаком в зубы и упала на мостовую. Потом кто-то плюнул ей в лицо, кто-то ударил лежащую ногой. В слезах, с разбитым в кровь ртом, девочка прибежала домой. А вечером в дверь позвонили. Отец Геулы открыл, и квартира сразу наполнилась грубыми молодыми людьми. Их командир выглядел вдвое старше своих бойцов. Он окинул взглядом перепуганную семью и кивнул на Геулу: «Эту тоже». Ее и отца запихнули в автомобиль, завязали глаза и привезли в какое-то каменное строение в глубине апельсиновой рощи. Менахема привязали к железной кровати и стали избивать палками. Потом старший сказал, что будет бить дочь, пока отец не расскажет все, что знает о ячейках ЭЦЕЛа, о конспиративных квартирах, убежищах и тайных складах оружия. Менахем Сегаль рассказал все, что знал, но старший не поверил. Он стал угрожать, что сдаст Геулу в британскую полицию как террористку. Он сказал: «Ты знаешь, что они делают с теми, кто в них стреляет?»

В этот момент Менахем заплакал. Он был сильным человеком, так что Геула впервые увидела отца плачущим. Он плакал и клялся, что ему больше не о чем рассказать. «Что же, пеняй на себя, — сказал старший. — Я привык держать слово». Геулу снова усадили в машину и повезли — она надеялась, что домой, но оказалось — в полицейский участок на улице Дизенгоф, где четверо британских солдат-индусов попеременно насиловали ее ночь напролет. Насиловали и били. Утром случайные прохожие нашли девочку в канаве возле Микве Исраэль — без сознания и с поврежденным позвоночником.

— С тех самых пор я и парализована, — сказала она. — Автокатастрофа тут, увы, ни при чем.

— А что случилось с вашим отцом? — спросила я.

— Его отпустили только через три месяца, когда в нем не осталось ни одной целой кости, — ответила она очень спокойно. — А еще через неделю он повесился. Не мог видеть меня такой.

— И после этого вы можете жить на бульваре Бен-Гуриона?

Этот вопрос задала не я, а мой фотограф. Честно говоря, я совершенно забыла о его присутствии — у операторов вообще есть такая профессиональная манера сливаться с окружающей средой до полной незаметности.

— Как видите, — все так же спокойно сказала женщина. — Я бы убила только того, старшего, который допрашивал. Я бы перегрызла ему горло, если бы только Господь подарил мне такое счастье.

И тут я впервые увидела, как ей изменило спокойствие, как сжались ее кулаки, как сощурились и потемнели глаза.

— Вы знаете, как его зовут? Наверно, можно заявить в полицию…

Ничего глупее я не произносила, наверно, никогда — ни до, ни после. Геула Сегаль только улыбнулась.

— Конечно, знаю, деточка. Но как же на него заявишь, когда он сам и есть полиция. И полиция, и прокуратура, и суд, и служба безопасности. Не знаю, правда, жив он еще или нет. Его имя — Ноам Сэла, и в свое время он был большой шишкой в ШАБАКе.

Хорошо, что я в тот момент сидела, а то ноги бы точно подкосились. Зато фотограф за моей спиной поперхнулся: у нас в редакции все знали обо всех всё — даром что блатные. Потом, когда, попрощавшись, мы вышли на бульвар Бен-Гуриона, он стал меня утешать — не Бен-Гурион, а фотограф. Мол, это вовсе необязательно твой отец, ведь Ноам Сэла очень распространенное имя. Мол, женщина могла перепутать или просто получить неверную информацию. Мол, прежде чем принять такую жуткую историю, надо все тысячу раз проверить и перепроверить. И я стала проверять и перепроверять…

Нина Брандт замолчала. Ветер, врываясь в приоткрытое окно, нахально трепал ее пушистые волосы, шумел, требовал внимания. Справа по-прежнему сплошной колонной наступала на Милан упрямая армия грузовых фургонов.

— Прости… — только и смог вымолвить доктор Островски.

Она пожала плечами:

— За что прощать? Откуда ты мог знать? Теперь тебе понятно, почему я нисколько не удивилась? Он был чудовищем, мой папаша, твой дедуля. Настоящим чудовищем. Когда я еще немного копнула… охо-хо…

— Не надо, — попросил Игаль.

— Не буду. Сверни куда-нибудь к скамейкам. Отдохнем, подышим.