Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Да почему не соответствует, профессор? Ты думаешь, в этой истории один Наум Островский подлец и убийца, а его двойник Андре Клиши — ангел во плоти? Когда ты наконец поймешь: у них у всех руки в крови! У всех, кто тогда жил! Все они подонки, до единого. Все убивали, насиловали, крали, предавали…

Их скромный «фиат» бодро бежал по автостраде в тени грузовых фургонов, сплошным потоком везущих товары из Генуи в Милан и далее на север. Игаль сердито покосился на свою соседку.

— Знаешь, я тебе завидую, — сказал он. — Тебе, твоему непробиваемому цинизму. Наверно, легко жить, когда на все начхать. Когда нет ничего святого. Когда все подвергается осмеянию и оплевыванию…

Госпожа Брандт присвистнула.

— Вон ты как завернул, профессор… — теперь в ее голосе не было прежней насмешливой интонации. — А что ты обо мне знаешь, чтобы вот так…

— Ну извини, — после напряженной паузы проговорил доктор Островски. — Просто так это выглядит со стороны. Такое впечатление, что тебя радуют известия об очередной мерзости, которая числится за твоим отцом. Я помню наш первый разговор: когда я рассказал о его испанском прошлом, ты нисколько не удивилась, как будто знала это заранее. Но ты ведь не знала, так? Ведь не знала? Ну, что ты молчишь?

— Не знала… — глухо ответила она, глядя в сторону.

— Ну вот! — с оттенком торжества воскликнул Игаль. — Отсюда и вывод…

— …и знала, — не слушая его, продолжала госпожа Брандт. — Не знала и знала. Что бы я тогда от тебя ни услышала, это не стало бы новостью. Даже если бы ты прокрутил мне кинохронику, где видно, как он пожирает живьем маленьких детей. Когда речь заходит о моем отце — он же, между прочим, и твой дед — я заранее готова ко всему.

— Но почему?..

— Помолчи, а? Помолчи и послушай, если уж вытащил меня на этот разговор… — она открутила вниз боковое стекло и закурила. — Из всех дней недели в кибуцном доме детей я больше всего любила субботы, потому что в субботу приезжал отец. Не в каждую, нет. Поэтому из всех дней недели в кибуцном доме детей я больше всего ненавидела тоже субботы — те, когда он по каким-то неведомым причинам не появлялся в дверях нашей проклятой детской тюрьмы. Он был для меня всем — защитой, ожиданием, счастьем, гордостью… — всем.

Я видела, с каким уважением и опаской на него смотрели взрослые, как они шептались, указывая на него: «Ноам Сэла… тот самый Ноам Сэла…» Он обещал, что заберет меня оттуда, когда я подрасту. Нам говорили: для того, чтоб подрасти, надо хорошо есть, и я добросовестно уминала все, что клали мне в тарелку. Времена были не самые сытые, но только не для кибуцев, инкубаторов правящей аристократии — там всегда кормили до отвала.

Мы мало виделись и потом, когда мне исполнилось пять и я вернулась в то место, которое у нормальных людей называется домом. Отец часто уезжал, работал по ночам, исчезал на несколько недель. Я училась в интернате и возвращалась домой на субботу — опять она, эта суббота. Мать тоже носилась по всей стране, устраивала светлое будущее. Сука! Я ненавидела ее всеми фибрами души. Сука, сука, сука… Она олицетворяла для меня предательство. Можно предать что угодно и кого угодно, но только не собственного ребенка. Материнская измена заклеймена самой природой — в отличие от прочих измен, придуманных людьми и потому зависящих от угла зрения.

В одну из суббот отмечали ее юбилей, пятидесятилетие. Было много гостей, много водки, но все разошлись довольно рано: наутро мать уезжала на какой-то семинар в Вади Ара. Сестра уложила меня в постель и уже читала на сон грядущий какую-то переводную советскую хрень — других книг у нас в доме не водилось — когда послышался выстрел. Лея бросилась в спальню родителей, я за ней. Туда уже прибежали отец и Давид. Произошел несчастный случай. Мать решила почистить пистолет перед завтрашней поездкой — как истинная революционерка, она не расставалась со своим браунингом — и забыла о патроне в стволе. Алкоголь и усталость — плохие помощники при чистке оружия…

Я упомянула здесь мать только чтоб ты понял, чем был для меня отец. Ее гибель абсолютно не расстроила меня, ее шестилетнюю дочь. Я смотрела на красное пятно, расплывшееся по простыне, и скорее радовалась, чем огорчалась. Теперь папа не будет отвлекаться на эту суку. Теперь мне достанется больше. Зато девять лет спустя, когда он погиб в автокатастрофе, я думала, что умру от горя…

Нина выбросила дотлевший до фильтра окурок и вытряхнула из пачки новую сигарету.

— Я выбрала свою нынешнюю профессию рано и, конечно же, по его совету. Как-то он сказал мне, еще девчонке: «Ниночка, у тебя природный дар задавать людям вопросы и вытягивать из них ответы. Со временем ты могла бы стать прекрасной шпионкой, но это слишком опасное занятие. Лучше иди в журналистику…» И я пошла в журналистику. Когда ты принадлежишь к сливкам мапайной аристократии, для тебя в принципе нет ничего невозможного. Сразу после школы меня вместо армии пристроили на «Галей ЦАХАЛ» — в питомник израильской прессы. После года работы я уже брала интервью. Не у политиков и футболистов — для этого требовался гибкий позвоночник и умение ползать на брюхе по минному полю, чем я не располагала. Меня посылали к другим, менее интересным широкой публике персонажам: к писателям, ученым, музыкантам…

И вот однажды мне дали задание сделать короткий репортаж для армейской газеты о женщине по имени Геула Сегаль по случаю получения ею какой-то награды. Не помню уже, какой и от кого — что-то вроде медали за благотворительность и помощь инвалидам — ветеранам ЦАХАЛа. Редактор сказал: «Жду от тебя дюжину снимков, какую-нибудь трогательную историю и цифры — скольким, за что и почем они помогают». Я позвонила, договорилась о встрече, взяла штатного фотографа, и мы вдвоем заявились в ее тесную квартирку на бульваре Бен-Гуриона.

Как выяснилось, Геула и сама передвигалась в инвалидном кресле. На вид ей было лет пятьдесят — тогда это казалось мне глубокой старостью. Я быстренько задала нужные вопросы и получила нужные ответы; сержант-фотограф — тоже сын-брат-сват кого-то блатного, как и вся наша редакция, — отщелкал метр казенной пленки, и мы совсем уже собрались уходить, когда черт дернул меня за язык. В принципе, пункт о трогательной истории уже был мною выполнен, но мне захотелось придать нашей беседе более личный характер. Показать, что благотворное дело Геулы Сегаль продиктовано не столько ее персональной святостью и альтруизмом, сколько собственной бедой. Мол, знаю на своем опыте, на своей беде, на своей боли… Мол, по-настоящему понять инвалида может только инвалид… — и так далее, и тому подобное.

— А вы сами, госпожа Сегаль? — спросила я. — Не будет ли чрезмерным с моей стороны поинтересоваться историей вашей личной болезни?