Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

И только тогда, поняв и растолковав для себя самого, можно будет успокоиться. Ведь дело тут вовсе не в проекте, анкете и короткоштанном Шимоне. Да черт-то с ним, с проектом — найдется другой. Дело именно в этом — в спокойствии материала души, в чувстве равновесия, в сознании внутренней прочности и сопротивляемости на излом. Потому что сомнение — та же трещина, а неопределенность — тот же скрытый дефект. Уж кто-кто, а специалист по сопромату доктор Островски понимает, насколько опасны подобные вещи…

Дома он сразу сел за компьютер. Людей с фамилией Сэла нашлось в Израиле едва ли не больше, чем камней. Тем не менее платные базы поиска родственников довольно быстро принесли результат: Давид Сэла, сын покойного Ноама, проживал сейчас в богатом районе вилл к востоку от 4-го шоссе. Вскоре Игаль уже набирал номер его телефона.

— Алло? — высокий голос в телефонной трубке звучал непривычно, с акцентом.

— Я хотел бы поговорить с господином Сэла. С Давидом Сэла.

— Кто его спрашивает, позвольте узнать?

Теперь стало ясно, что акцент, скорее всего, азиатский.

— Доктор Игаль Островски.

— Одну секунду…

Ждать пришлось по крайней мере в триста раз дольше секунды.

— Извините, доктор, — вернулся голос, — по какому вопросу?

— По семейному, — терпеливо отвечал Игаль. — Передайте господину Сэла, что дело касается московского двойника его покойного папы.

— Простите, кого?

— Двойника, body double, — пояснил Игаль, переходя с иврита на более понятный азиатам язык. — Body double его отца. Я хотел бы встретиться с господином Сэла по этому поводу…

Два дня спустя, выехав из Хайфы с солидным запасом, дабы, упаси Господь, не опоздать к часу назначенной аудиенции, доктор Островски припарковал свою демократическую «мазду» у края тротуара, более привычного к «мерседесам», «кадиллакам» и «порше». Время в Израиле течет вдесятеро быстрее обычного, поэтому и понятие «старые деньги» имеет здесь несколько иной смысл, чем в какой-нибудь отсталой Италии, где оно ассоциируется с княжеским титулом и дворцом с картинами Тициана и окнами на Канал Гранде.

Всего полвека назад на этом месте располагался кибуц, организованный, кстати, тоже уроженцем Бобруйска, который вознамерился на практике доказать объективную необходимость социалистической смычки города и деревни. Смычка реализовывалась посредством совместного проживания, при том что одна половина кибуца трудилась, что называется, на земле, в то время как вторая применяла свои профессиональные таланты на городских нивах, то есть учительствовала, проектировала, лечила или просто перемещала бумажки по безразмерной плоскости канцелярских столов. Доходы делились поровну.

Поначалу все шло лучше некуда, но как это часто бывает, объективная необходимость не вынесла давления субъективных причин, а точнее — естественной зависти измазанного навозом комбинезона к чистенькому костюмчику адвоката или врача. Кибуц распался, однако бравые кибуцники, ставшие к тому времени фактическими хозяевами Страны, не забросили мечту о прогрессивной смычке. Правда, теперь они воплотили ее в виде личной виллы, возведенной на личном участке вплотную к городской черте. Что, несомненно, роднило этих весьма практичных мечтателей из Бобруйска с вышеупомянутыми европейскими князьями, которые столь же вовремя провозгласив: «А теперь это мое!», решили таким образом задачу перевода некогда общей земли в свою частную, утвержденную законом собственность. А дети и внуки бывших кибуцников, въехавшие на горбу первопроходцев в кондиционированные офисы банков, редакций и министерств, автоматически превратились в наследников, в принцев, в «старые деньги» новорожденного государства. Никогда еще массовый переход из грязи в князи не осуществлялся с такой поразительной скоростью.

Неудивительно, что нажимая на кнопку звонка под бдительным оком охранных видеокамер, доктор Островски испытал невольную робость, которую, впрочем, немедленно компенсировал, демократически рассердившись за это на себя самого. Тяжелая калитка отворилась, и он вошел на территорию сада. Навстречу уже спешил полусогнутый в поклоне филиппинец в форменной куртке приятного персикового цвета:

— Доктор Островски?! Мы говорили по телефону… Пожалуйста, следуйте за мной.

Они обошли здание и оказались на площадке перед голубым бассейном.

— Пожалуйста, располагайтесь, — проговорил филиппинец, указывая на легкие плетеные кресла, вольно тусующиеся возле массивного стола с матовой стеклянной поверхностью. — Господин Сэла сейчас выйдет.

И действительно, несколько минут спустя появился хозяин — одетый по-домашнему мужчина лет пятидесяти, с квадратным лицом и густой седеющей шевелюрой. Пожав Игалю руку, он сел, посмотрел в небо, послушно отражающее голубизну бассейна, и произнес, будто читая с установленного там экрана телесуфлера:

— Технион… Технион… у нас с вами там наверняка найдутся общие знакомые… — Давид Сэла прищурился и, снова обратившись к телесуфлеру, бодро перечислил несколько фамилий, начиная с президента, ректора и председателя попечительского совета.

— Гм… да… конечно… — кивал доктор Островский, подтверждая, что не раз слышал об этих достойнейших лицах, а кое-какое из них даже лицезрел, хотя и издали.

Слуга принес стаканы и кувшин с лимонадом. Давид налил себе и гостю и, завершив таким образом стадию знакомства, счел нужным перейти к делу:

— Итак, у вас есть информация о двойнике моего отца…

Игаль поморщился. Повадка собеседника раздражала его еще больше, чем антураж беседы. «У вас есть информация…» — ни дать ни взять, тайная встреча агента с резидентом. Чушь какая-то…

— Простите, господин Сэла, но информация — это расписание поездов, — сказал он, чопорно распрямляя спину в плохо предназначенном для подобной гимнастики плетеном кресле. — А тут все-таки речь идет о добром имени вашего отца и моего деда…

— О добром имени моего отца?

— Ну да. Насколько я понимаю, Ноам Сэла — его местное, благоприобретенное имя, не так ли? Было и другое — не менее доброе и, возможно, не последнее. Или я ошибаюсь? Если ошибаюсь, то примите мои извинения за неоправданное вторжение в ваш семейный замок.

Давид ухмыльнулся, оценив иронию. «Семейный замок… ну-ну… а гость-то зубастенький… даром что говорит с таким тяжелым русским акцентом… Впрочем, мой отец рубил ивритские слова еще грубее…»

— Вы даже не представляете, насколько неправы. Это и в самом деле семейный, но уж никак не замок. Все деревья тут посажены руками моей матери…

— Так уж и все? — усомнился Игаль. — Оливы выглядят как минимум лет на сто — сто пятьдесят.

Сэла неохотно кивнул. Теперь в нем чувствовалось меньше прежней спеси. Пузырь со сливками — всего лишь пузырь, даже когда имеются в виду сливки общества.