Мария Корелли - Вендетта, или История всеми забытого [litres]

Подобный блеск золота и серебра, подобное сверкание искрящихся драгоценностей, облака летящих кружев, тонкие ароматы редких изысканных духов – все, что в высшей степени будоражит и возбуждает чувства, все это в полной мере окружило меня в тот вечер, поразительный, судьбоносный и ужасный вечер, которому суждено было оставить в моей памяти неизгладимый жгучий след. Да, до самой моей смерти этот вечер останется со мной, словно разумное, дышащее существо. А после смерти, кто знает, возможно, он примет более осязаемую и жуткую форму и предстанет передо мной со сверкающим насмешливым блеском в угрожающем взгляде, чтобы на веки вечные занять место рядом с моей потерянной душой! Я и теперь помню, как вздрогнул и вышел из горькой задумчивости при звуках тихого веселого голоса моей жены.

– Вы должны танцевать, Чезаре, – сказала она с озорной улыбкой. – Вы забываете о своих обязанностях. Вам нужно открыть бал вместе со мной!

Я машинально поднялся.

– Какой сейчас танец? – спросил я, натянуто улыбаясь. – Боюсь, вы найдете во мне неуклюжего партнера.

Она надула губки.

– О, конечно же нет! Вы же не собираетесь меня опозорить? Вы должны попытаться и хотя бы раз станцевать как следует. Если вы станете ошибаться, это будет выглядеть очень глупо. Оркестр собирался начать с кадрили, но я велела играть венгерский вальс. Но я никогда вас не прощу, если вы будете плохо вальсировать, – ничто не выглядит так смешно и неловко.

Я не ответил и, обняв ее рукой за талию, встал, изготовившись к танцу. Я старался не смотреть на нее, поскольку с каждым мгновением мне становилось все труднее держать себя в руках. Я разрывался между ненавистью и любовью. Да, любовью, жившей во мне, – злобной, в которой не было ни капли благоговения и которая наполняла меня глупой яростью, смешанной с другим, более благородным стремлением, а именно – рассказать о ее мерзости всем ее восхищенным титулованным друзьям и оставить ее лежать в пыли презрения, опозоренную и отвергнутую. Однако я прекрасно понимал, что, если бы заговорил и рассказал нашу с ней историю блестящей толпе гостей, меня сочли бы сумасшедшим, а также что для такой женщины, как она, понятия бесчестия не существует.

Послышались плавные, размеренные звуки медленного венгерского вальса, самого чарующего из всех танцев, который прекрасно исполняют лишь люди с горячим южным темпераментом. Его играли пианиссимо, и он разносился по залу, словно прерывистое дыхание морского ветра. Я всегда прекрасно вальсировал, и мои движения совпадали с движениями Нины так же гармонично, как ноты идеального аккорда. Она заметила это и посмотрела на меня с благодарным удивлением, когда я легко вел ее с томной непринужденностью, будто во сне, вдоль сверкающих рядов гостей, с восхищением глядевших на нас.

Мы совершили два или три круга по залу, после чего все присутствующие последовали нашему примеру, и через пару минут бальный зал стал напоминать цветущий весенний сад, полный мелькающих красок и радужного сияния. Музыка же звучала все громче и нарастала в точно отмеренные мгновения, эхом отражаясь от стен, будто колокольный звон, нарушаемый пением птиц. Сердце у меня бешено колотилось, мысли путались, а чувства смешались, когда я почувствовал на щеке теплое дыхание жены. Я сильнее обнял ее за талию и крепче сжал ее затянутую в перчатку руку. Она ощутила мое двойное объятие, подняла веки, опушенные длинными ресницами, придававшие ее взгляду томное очарование, и растянула губу в полуулыбке.

– Наконец-то вы меня любите! – прошептала она.

– Наконец, наконец, – пробормотал я, едва отдавая отчет своим словам. – Если бы я не любил вас раньше, красивейшая из всех, то не стал бы для вас тем, кто я есть нынче вечером.

Ответом мне был ее тихий переливчатый смех.

– Я это знала, – снова пробормотала она, когда я быстрее и с большей страстью повлек ее в водоворот танцующих. – Вы пытались быть холодным, но я знала, что смогу заставить вас меня полюбить – да, полюбить страстно, – и оказалась права. – Затем с тщеславным торжеством она добавила: – Верю, что вы бы умерли ради меня!

Я наклонился ближе к ней. От моего горячего прерывистого дыхания шевельнулись ее пышные золотистые волосы.

– Я и вправду умер ради вас, – ответил я. – Ради вас я убил прежнего себя.

Она беспокойно вздохнула, продолжая танцевать в моих объятиях, плывя по полу, словно морская нимфа по освещенной луною пене волн.

– Скажите мне, о чем это вы, любовь моя, – нежнейшим голоском попросила она.

Ах, господи! Эти нежные, соблазнительные нотки в ее голосе, как же хорошо я их знал! Как же часто они лишали меня сил, словно песни мифической сирены, отнимавшие у моряков волю.

– Я о том, что вы меня изменили, моя дорогая, – жарко и торопливо прошептал я. – Я казался себе старым, а нынче вечером для вас я вновь помолодею, ибо моя охладевшая и застывшая кровь снова закипит и брызнет, как лава, поскольку мое давно похороненное прошлое воспрянет с прежней силой. Для вас я стану возлюбленным, какого, возможно, не было ни у одной женщины и никогда больше не будет!

Она слушала и все крепче прижималась ко мне. Мои слова пришлись ей по душе. Помимо богатства, она любила распалять страсть в мужчинах. По натуре она была настоящей хищницей вроде пантеры: первый порыв толкал ее к насыщению, второй звал поиграть с любым попавшим по пути животным, хотя ее тонкая и стремительная игра могла означать смерть. Она никоим образом не была исключением: на свете очень много женщин вроде нее.

Когда вальс стал замедляться, приближаясь к эффектному финалу, я провел жену к ее креслу и вверил заботам принца королевской крови из Рима, которому она обещала следующий танец. Затем незаметно выскользнул из зала, чтобы разузнать о Винченцо. Он уехал. Его приятель, служивший в гостинице официантом, проводил его на вокзал и видел, как он сел в поезд на Авеллино. Перед отъездом он заглянул в бальный зал, посмотрел, как я отправился танцевать с женой, после чего «со слезами на глазах», как выразился расторопный официант, только что вернувшийся с вокзала, отправился в путь, не отважившись со мной попрощаться.

Конечно же, я выслушал этот рассказ с напускным равнодушием, но в душе вдруг ощутил какую-то внезапную пустоту, странное и чудовищное одиночество. Когда рядом находился верный слуга, я чувствовал присутствие друга, ибо он был другом тихим и незаметным. Но теперь я остался один – непередаваемо и невыразимо одиноким, – чтобы закончить свой труд тайно и наверняка. Я почувствовал себя оторванным от всего человечества, стоящим наедине со своей жертвой в какой-то неопределенной точке времени, недоступной всему остальному миру, где меня могло видеть лишь ищущее око Создателя. Только она, я и Бог существовали во всей вселенной, и среди этих троих должно было свершиться правосудие.