Виктор Пасков - Детские истории взрослого человека

Оппозиции «жизнь-искусство», «материальное-духовное» кажутся безнадежно устаревшими клише, но Пасков заставляет переживать их как открытия. Многие романы и повести Ласкова завершаются мажорным аккордом или почти фантастическим прорывом в бесконечное. Так происходит и в финале «Баллады…»: «Священно, священно, священно искусство — то, что было, есть и будет!»

Бойко Пенчев.

Из статьи «Царь Виктор»

Недавно, перебирая старые бумаги, я наткнулся на два письма от Георга Хенига, написанные неразборчиво химическим карандашом на листочках из школьной тетрадки. В верхнем правом углу помечены год — 1960, а также место, где они были написаны, — дом престарелых в селе Хайредин.

Ко второму письму ржавой скрепкой подколото извещение о том, что такого-то числа скончался Георг Хениг от — следовало на латыни слово «старость» — и похоронен на следующий день на сельском кладбище. В соответствии с последней волей покойного с ним в гроб положили скрипку, составлявшую все его имущество.

По странному стечению обстоятельств, в день, когда умер Георг Хениг, мне исполнилось двенадцать лет.

Пытаясь представить себе тот день (кстати, где хранятся воспоминания — в сердце? в душе?), я не находил ничего, кроме белого пятна.

Возможно, было теплое солнечное утро начала осени… Наверняка расцвеченное какими-то красками — но какими?

Существуют ли еще подобные краски?

Сейчас, когда я пишу эти строки, на улице моросит дождь. Поздний осенний вечер. Здания напротив кажутся лиловыми в грязно-сером тумане. Время от времени внизу останавливается автобус, дверь его с треском открывается и захлопывается. По комнате ползут тени, но тени Георга Хенига среди них нет. Никогда я не ощущал одиночество так сильно.

Скорее всего было теплое солнечное утро начала осени. Моя мать готовила на кухне. Мы занимали комнату и кухню в старом доме на улице Искыр. Теперь на этом месте другой дом. Как он выглядит, не знаю, да и знать не хочу. Отец, наверное, ушел после завтрака с двумя хозяйственными сумками, заглянул в пивную на углу улиц Раковского и Искыр, купил пива, а может, вина и виноградной водки.

Что еще произошло в тот день?

Семья наша готовилась к торжеству. Нет! Весь квартал к нему готовился. Замечательно когда-то умели устраивать праздники наши родители.

А я важно расхаживал по комнате — тонконогий мальчишка в противных очках с круглой оправой, ужасно самодовольный (ведь я был царь Виктор, как говорил Георг Хениг).

Зачем я роюсь в старых бумагах? Ничего в них не найдешь. Ни семейного герба, ни дворянского титула, никаких корней, уходящих в глубь веков, — ничего, ради чего стоило бы перебирать старые квитанции, счета и открытки, непогашенные облигации да судебные решения.

Мать моя из кулацкой семьи, землю и имущество которой национализировали после 9 сентября 1944 года. Правда, в их роду был некий Постонкьо, который, по семейным преданиям, в начале девятнадцатого века совершил великий подвиг — разбил голову какому-то турецкому аге (впрочем, письменных свидетельств этого нет).

Отец же мой родом из валахов, а они даже не даки, и вообще неизвестно кто и откуда пришли (да и куда идут — тоже).

Так что не на этом основании величает меня «царем» Георг Хениг. А перечитывая два его последних письма, замечаю, что он и тут величает меня «царем Виктором».

Георг Йосиф Хениг.

Вспоминаю согнутое чуть ли не пополам из-за болезни Бехтерева тело, трясущуюся из-за болезни Паркинсона голову, руки с длинными крючковатыми пальцами, покрытые коричневыми пятнами, похожие на двух спрутов, руки, создавшие столько совершенных скрипок.

Хениг.

В тот день двадцать четыре года назад ты лежал в гробу — сосновом? кленовом? Сколько годовых слоев было на дереве, какой процент влажности? Нет, ты лежал в простом гробу из грубого, немузыкального дерева и был мертв.

Мертв.

Надеюсь, что, прежде чем опустить в могилу, тебя отпели в церкви, потому что ты был верующим. Слева от тебя лежала скрипка, предназначенная Богу, венец твоей долгой девяностолетней жизни, — этот необычный инструмент, вызывавший жгучее любопытство твоих преуспевающих учеников, которое заставляло их бродить вокруг подвала на улице Волова, где ты жил, чтобы хоть раз его увидеть. А увидев, прищелкивать языком, насмешливо подмигивать и недоверчиво улыбаться.

Горьки, видимо, были последние твои минуты.

Ты, последний из рода Хенигов, наверно, думал с отчаянием, что после твоей смерти тебя ждет забвение (и был недалек от истины).

Продолжает ли человек, покинувший этот мир, жить в сознании потомков? Переселяется ли, как красиво говорят, дух мастера в его учеников и продолжается ли его искусство в их памяти и их делах?

Большинство твоих учеников живы, но ни от одного из них не услышишь о тебе ни слова. Ты забыт. Через двадцать четыре года после твоей смерти никто о тебе ничего не знает. То немногое, что знаю я, вряд ли может быть рассказом о твоем искусстве.

Скорее это рассказ обо мне.

Потому что я почти забыл, кто же я, в сущности, такой…

Сейчас мне хочется вскричать, подобно иудейскому царю: встань, несчастный Георг Хениг! И ответствуй: всегда ли то, что мы создаем с величайшей любовью, то лучшее, что мы способны создать и что должно нас возвысить, встречается насмешками, даже хохотом и приносит лишь огорчения?

Должны ли мы сотворенное в муках предназначать Богу? Видел ли ты Господа там, на небесах? Или ты истлел в могиле и вместе с тобой истлела твоя скрипка?

О чем ты помышлял, приступая к созданию инструмента, подобного которому еще никто в мире не создавал?

Георг Хениг, царя Виктора душат слезы. Позор всем нам.

И мир праху твоему.

Мне не исполнилось и пяти лет, когда я впервые увидел его. Воспоминание сохранилось в моей памяти — свежее и ясное, точно рисунок цветными карандашами на рисовой бумаге. Мне кажется, что я парю где-то высоко, словно витаю над событиями, происшедшими тридцать лет назад, рассматривая их во всех подробностях, и не хочу вмешиваться в их ход, а уж тем более что-то менять.

Отец мой был музыкантом, отец моего отца тоже был музыкантом. Было бы логично, если бы и я стал музыкантом — единственный вопрос, по которому мнение моих родителей полностью совпадало. Потому, что тонким своим чутьем он угадывал, что я талантливее его, она мечтала отомстить с моей помощью своим — матери, отцу, братьям, теткам, двоюродным братьям и сестрам, которые изгнали ее из благородного семейства Медаровых после того, как она вступила в гражданский брак с моим отцом — простым валахом.

Ко всему прочему, они утверждали, что он безродный бродяга. Но это неправда! Скорее не о нем, а о моей бабке, его матери, можно было сказать, что она без роду, без племени, но в любом случае бабушка у меня была чудесная, кроткая и добрая, хотя пол-лица у нее было в пятнах и по-болгарски она не говорила; да и не о ней сейчас речь.