Юрий Антропов - Ивановский кряж

Между тем секретарь, молодая лаборантка, записала в протокол предложение начальника цеха. Она сделала это не сразу, и все пристально следили за ней, за каждым ее движением, будто это все и решало — внесет она в протокол предложение Головастика или нет. И как только она, неподвижно подержав свою авторучку над листом бумаги, начала писать, все же сообразив, что писать надо, чтобы все было честь по чести, собрание расшумелось не на шутку.

— Ну и сморозил Головастик!

— Чтобы нашей плавилке, где сам черт ногу сломит, дали вымпел за культуру?!

— Культура, она разная бывает. К примеру, ты матершинник, тебя в любой момент по указу можно на пятнадцать суток остричь. Так? Но ты хороший производственник! И тебе вполне можно дать почетный вымпел.

— Ага. С золотыми буковками.

— А что? Кислородно-аргонному, например, дали? Дали. Хотя они такое иногда отпускают прямо на работе — уши вянут, которые непривычные если.

— Тоже сравнил! Да в кислородно-аргонном цветы в горшочках по всему залу, хоть целую оранжерею разводи.

— Аквариум с рыбешками умудрились завести!

— Вот то-то и оно. Где уж с ними тягаться…

— У шахтных-то печей и конверторов даже брезентуха каленой становится, от жара ее коробит.

— Да ведь не в цветочках и рыбках дело-то!

— Вот именно. Нам бы шлак из цеха вовремя вывозить. Дожили, что приходится экскаватором нагружать в вагоны. Грохот, пыль столбом!

— И это посреди цеха…

— А тут еще пламя гудит, искры сыплются — ад кромешный, да и только!

Будто сговорившись, все разом примолкли, даже стульями перестали скрипеть и дыхание, казалось, затаили, и в этой полной, внезапно упавшей тишине стало слышно, как за толстой каменной стеной с глухой надсадцей гудят шахтные печи и конверторы. Они тут посиживали себе, лясы точили да покуривали в рукав, а пламя за стенкой знай работало без передыха.

Первым опять нарушил тишину Иван Игнатьевич:

— Трудный, конечно, вопрос. Удивляться не приходится.

— Но ведь культура, товарищи, — следом за ним возвестил сменный технолог, — это же, прежде всего, ритмичность, научная организация труда!

— А мы и не против этой самой энтээр, — сказала одна из женщин. — Научно-технической революции-то. Пожалуйста, свершайте! Только, мужики, вам бы с выпивкой сначала разобраться надо.

— Мы ж по пьянству на первом месте среди цехов! Стыдно сказать… Как смена — так звонят из вытрезвителя.

— Ага, в этом деле мы достигли полной ритмичности!

— А насчет текучести кадров?

Тут Иван Игнатьевич опять поглядел на секретаря и увидел, как она своей авторучкой проехалась туда-сюда по протоколу, зачеркивая только что написанное. А написанное было — предложение Малюгина. Ясное дело. Но эти же выкрики с места запротоколировала. Донельзя удивился Иван Игнатьевич: «Вот те на, да разве ж можно марать в документе?!» Когда-то и сам он сиживал за председательским столом, доводилось в свое время, но ни разу ничего подобного не видывал.

Пока он переживал тихонько, собираясь с мыслями, стали голосовать, принимать к обсуждению предложение Малюгина или нет.

Допоздна засиделись в тот раз. Не каждый же день разгорается такой сыр-бор. Даже самые отъявленные молчальники вдруг разговорились. Раскололось собрание надвое. Но все-таки с небольшим перевесом голосов предложение Малюгина приняли.

Правда, это было еще полдела. В плавильном цехе народу почти полтысячи, а коммунистов — только четвертая часть. Постановление партийного собрания стали обсуждать во всех сменах, основной шум там-то и был…

Сочувствуя сейчас Малюгину, которому пришлось хватить лиха и еще немало придется, Иван Игнатьевич вроде как забыл на минуту о том, что пуще всего беспокоило его самого, и не ответил на вопрос начальника цеха, зачем ходил к террикону.

— Сам ты виноват, Петро, — с мягким укором сказал он ему. — Так хорошо начал, а потом смазал. Нельзя было погодить, что ли, с этой реконструкцией?

Малюгин мутно посмотрел на него. Иван Игнатьевич, жалея в душе начальника цеха, уже не мог остановиться:

— Заегозил! Развалим, развалим… старая технология… Пожалуйста, развалили. Извольте радоваться! Дурное дело не хитрое. Кувалдой махать всяк может. А ты вот новую схему наладь.

— Ты чего, Иван?

— А того! Ребята ж показатели подтянули? Из кожи вон лезли. Все на одного набрасывались, будто цепные, если кто тянул назад. Немало погрызлись. Заело же их, как ты думаешь! За живое взяло. Дескать, а мы разве не люди, чем мы хуже других? И вот, пожалуйста. Теперь данные по цеху неплохие. Исключительные данные! Сам знаешь. И чистоту навели. Прямо как в клубе. Покрасили все, что нужно и не нужно, плакатов понавесили, лозунгов. Во, извольте радоваться, — Иван Игнатьевич будто впервые оглядел цех. — Пускай любая комиссия приходит. И вымпел на стенку! Вот как бы надо сделать-то, чтобы все по уму. А потом уж и этой, как ее… технической переоснасткой можно заняться. Людям же надо в себя поверить.

Не сразу, видно, дошло до Малюгина, что это он распекай ему устроил. Самый форменный. Хотя и с глазу на глаз, не принародно.

Начальник цеха заметно смутился. Толстые губы его зашевелились — не то слова какие-то подбирая, не то пробуя изобразить улыбку.

— Ты что это, Ваня, сегодня не в духе?

— Как раз в духе… — отвел глаза Иван Игнатьевич, досадуя, что малость перестарался со своей критикой.

— Нет, что-то не то! — покачал головой Малюгин и, внимательно вглядываясь в его хмурое осунувшееся лицо, сказал оправдывающимся тоном: — Я ж, Иван, как лучше хотел. Какие, к черту, думаю, мы образцово-показательные, если старье малюем красочкой? Краску только переводим. Пыль в глаза пускаем. Самая что ни на есть форменная показуха получается.

Иван Игнатьевич, мысленно соглашаясь с Малюгиным, хотел миролюбиво махнуть рукой: да ладно, мол, чего ты оправдываешься передо мной, я и сам не хуже тебя понимаю это, — но неожиданно для себя произнес совсем другое:

— Э-э-э… А еще Головастик, называется! Надо же о людях сперва подумать, а не о железяках.

И как это сорвалось у него с языка?

Малюгин вспыхнул, покраснели щеки его, пухлые, гладкие, не стариковские еще, хотя были они с Иваном Игнатьевичем одногодками. Ничего не ответил Петр, повернулся и пошел. А ведь вполне мог бы и послать куда подальше, чтобы не обзывал его каждый, кому ни вздумается.

Иван Игнатьевич расстроился: ему ведь хотелось, словно ненароком, раздразнить начальника цеха, навести его на тот разговор, который только и был сегодня у него самого на уме. Насчет шлаков этих, в терриконе которые.

— Слышь, Петро, — тихо окликнул он Малюгина, машинально идя за ним след в след. — Я ж это… совсем про другое хотел тебе сказать. А ты уже и надулся! Ничего тебе не скажи.