Юрий Антропов - Ивановский кряж

— А нечего и говорить, — буркнул тот, не оглядываясь. — Работать надо. Шляешься тут с утра пораньше…

«Давай-давай, так-то оно лучше! — обрадовался Иван Игнатьевич. — Сейчас я тебя расшевелю».

— У меня задача для тебя есть, Петро. По работе, не так просто. Помоги вычислить. А то ответ не сходится. Эта, как ее, линейка-то… у тебя при себе?

— Какая еще линейка? — А сам уже и остановился, с настороженным любопытством глянул на Ивана Игнатьевича, наседавшего на него.

— Ну, считать на которой.

— Логарифмическая, что ли?

— Ага, она. Прикинь задачку. Исключительно интересная!

Малюгин помедлил еще немного, все так же уставясь на Ивана Игнатьевича, словно убеждаясь, что тот его не разыгрывает, а у самого рука уже потянулась к нагрудному карману пиджака, откуда высовывался конец маленькой линейки.

— Чего считать-то?

— Сейчас скажу…

Иван Игнатьевич понял, что теперь Малюгин не уйдет от него в ожидании чисел, которые нужно разделить или перемножить, будет терпеливо ждать, пока ему зададут задачку. Эту слабинку распознал в нем Иван Комраков еще в сороковые годы, когда вместе стали работать на цинковом заводе. Как более легкий на подъем, Петр Малюгин одним из первых тогда записался в вечернюю школу, а потом раздобыл занятную линейку, на которой без карандаша и бумаги можно было вычислить, например, сколько тонн концентрата, смерзшегося монолитом, они раздолбили клиньями да кувалдами и выкинули из вагона и сколько металла получат плавильщики из этого сырья. Диву давался Иван Комраков: как это Петро справляется с такими цифрами? А тот в охотку потешал ребят своей арифметикой во время перекуров. Потом и в привычку это у него вошло. Даже когда, закончив институт, стал мастером, а потом и начальником цеха, ни разу не отказывался посчитать, хотя плавильщики порой и шутили над ним.

Придав своему лицу выражение таинственности, Иван Игнатьевич не спеша отпахнул полу тужурки, достал из кармана брюк темный флакончик с бумажной пробкой, не сразу открыл его, а покатал в ладонях, как бы отогревая, потом натрусил на корявую ладонь, поставленную лодочкой, горку бурого нюхательного табаку и, уже поднеся щепоть к носу, вдруг надумал спросить Малюгина:

— Может, понюхаешь за компанию?

— Нет-нет.

И опять молчок. И глаза не моргнут. Только отнекался не так, как прежде бывало, — без всякой ухмылки, деловито. Нетерпение все же дало себя знать. Оно и понятно: время у него сейчас такое. И хотя в душе Иван Игнатьевич полностью сочувствовал Петру, но и тут не поторопился. Со смаком втягивая табак в ноздри, он мягко посматривал на Петра, как бы говоря ему: «А че это ты не подтруниваешь надо мной? Все высмеивал раньше-то. Старой Графиней обзывал».

Угадывая по лицу Малюгина, что эту процедуру нюхания табака он сейчас до конца не переждет, Иван Игнатьевич отряхнул ладони и сказал:

— Числа, значит, вот какие… В шихту мы добавляем на плавку сколько отходящего шлака? — И сам же быстро ответил: — С гулькин нос. Две калоши. Так. Хорошо. А сколько шлака идет на фьюминг-установку?

— Сейчас ни черта не идет! — Петр кивнул на шлаковозгонку.

— Это сейчас. А я говорю, когда шло. Ну и после реконструкции когда пойдет.

— Тебе что посчитать-то? — с плохо скрытым раздражением спросил Малюгин. Он уже догадался, видно, что задачка будет для него не новая.

— Вот и прикинь, говорю, — как ни в чем не бывало продолжил Иван Игнатьевич, — хватит ли нам с тобой остатних годов, чтобы разгрести весь террикон дотла, испереязви его.

Начальник цеха свел к переносью брови и слегка откинулся назад, сквозь прищур буравя взглядом Ивана Игнатьевича. На ощупь засунул обратно в карман свою линейку и гневно выдохнул:

— Иди-ка ты… клеить чуни! Старая Графиня…

В проходной Иван Игнатьевич неожиданно столкнулся с Агейкиным и обрадовался ему. Хотя прежде, когда оба работали в плавильном цехе, чаще всего не замечал его. Даже, если вспомнить хорошенько, порой сторонился этого тихого, словно пришибленного, мужичка, ходившего полусогнувшись, как при боли в животе. У него и внешность-то была несуразная. Нос на конце приплюснутый, вроде утиного, уши оттопыренные и шрам через всю левую щеку. Иной раз улыбнется — будто рожицу скорчит.

Конечно, не за этот вид недолюбливал его Иван Игнатьевич. Шут его знает, за что! Вроде ничего плохого Агейкин ему не сделал. Может, и двух слов поперек не сказал за все годы, которые вместе проработали в плавилке. Да и, вообще, был ли меж них хоть один разговор, но так просто — здорово да прощай, — а такой, чтобы в памяти остался? Пожалуй, что и нет. Толком-то и голоса Агейкина он не слышал, и когда столкнулся теперь с ним в проходной спустя столько времени, то в первую минуту резанул Ивана Игнатьевича — как чужой, незнакомый, отродясь неслыханный — скриплый какой-то тенорок бывшего плавильщика.

— Здравствуй, Комраков… Пррроходи, пррроходи…

Дескать, пропускаю тебя, как давнего знакомого по цеху, без проверки пропуска. То ли уважил, то ли снисхождение сделал.

На всякий случай, как бы не принимая такую милость новоявленного вахтера, Иван Игнатьевич все же достал из кармана пропуск, раскрытый и обернутый в целлофан, протянул на ладони к самому лицу Агейкина, и тот скосил на него глаза — проверил, видно, не просрочен ли пропуск и какая стоит шифровальная буква: как у обычных работников того или иного цеха или же как у пенсионеров, которым пропуск выдавали пожизненно, вроде как последнюю память о заводе, на котором прошла почти половина жизни.

— А я иду, гляжу и глазам своим не верю, — сказал Иван Игнатьевич. — Это же вон кто, думаю! Извольте радоваться…

Агейкину стало приятно. Сухарь-сухарь, а тоже расчувствовался, сообразил, наконец, что надо подать руку старому товарищу по работе. И как только, поднявшись с табурета, сунул он свою сухонькую ладошку, будто сроду не знавшую тяжеленной кочерги, в корявую разлапистую пятерню Ивана Игнатьевича, так сразу и отпустила зряшная минутная досада на Агейкина, на казенные холодные слова, которыми он встретил своего бывшего собрата во цеху.

— Вот так встреча! — от души тряхнул Иван Игнатьевич руку Агейкина. — Исключительный, можно сказать, случай. Я ж как раз домой шел со смены и про тебя вспоминал…

— Про меня? — не поверил Агейкин.

— Ну, че-то вдруг подумал. Как, думаю, он живет? Тебя ж когда на пенсию-то проводили?

— Да в прррошлом году.

— В прошлом?! — не поверил теперь Иван Игнатьевич.

— А когда же еще?

— Да я так считал, что уж года три, как ты на пенсию вышел. А может, и все четыре, а то и больше.

Агейкин пригляделся к Комракову и, убедившись, что тот не разыгрывает его, недоуменно хмыкнул. Дескать, как это понимать? Один год за четыре ему показался. То ли это хорошо, то ли плохо, что так думают про него плавильщики, с которыми он бок о бок стоял у шахтных печей. Впрочем, с Комраковым-то как раз меньше, чем с другими, довелось работать. Еще задолго до его, Агейкина, пенсии перевели этого очкарика в другой цех. Из-за плохого зрения, что ли. Так что не такие уж они однополчане.