Юрий Антропов - Ивановский кряж

И Агейкин, подумав так, приободрился.

— Мне ж нынче пятьдесят шесть исполнилось, — слегка небрежно сказал он и снова сел на табурет. — А если по твоему счету, то мне бы теперррь седьмой десяток пошел.

«Дак я и считал, что тебе никак не меньше, — подумал Иван Игнатьевич. — Уж кто бы молодился, только не ты. За год-то эвон как изукрасила тебя жизнь. Старик и старик. Я ж на четыре года тебя старше, а таких, как ты, двоих, а то и троих за пояс заткну. Жалко, место неподходящее, люди снуют туда-сюда, а то бы я померился с тобой. На локтях или как».

— А ты че это надумал-то? — зашел Иван Игнатьевич с другого хода, решив припечатать Агейкина без рук, одними словами. — Вахтером заделался… Шел бы уж тогда этим, как его… швейцаром в ресторан.

Агейкин все моментально понял и вызова не принял.

— Зачем мне ррресторан? Я не пьющий. Мне поближе к заводу надо было, — смиренно сказал он.

«Быстро же из него пар вышел. Тихий он и есть тихий», — Иван Игнатьевич протер запотевшие с мороза очки. Он сразу потерял всякое желание позадирать Агейкина. Только и спросил:

— Почему ж тогда не в свой цех?

— В плавилку, что ли? — будто запамятовал Агейкин.

— А то куда! Ты ж кадровый плавильщик. Кадровый! Со стажем. С нуля тут начинал. А такие, сам знаешь, на дороге не валяются, всегда на вес золота. Пускай там эта самая энтээр — ну, научно-техническая революция, выражаясь по-научному, — вперед идет и разные чудеса делает, а старый кадровик — он завсегда пригодится. Взять, например, шлаки…

Агейкин не дослушал, что именно хотел Иван Игнатьевич сказать ему про шлаки.

— Кадррровый-то я кадррровый… Был когда-то. А теперь какой из меня плавильщик? — Он заискивающе засмеялся. — У меня ж какое теперь здоровье?

— Вот те на! Да ты только что хвастался, что тебе всего ничего лет-то, как молодой жених.

— Жени-их… Этот жених всю прошлую осень по больницам бегал. Воспаление не воспаление, бронхит не бронхит. Насиделся в очереди к врачам.

— Не мели! — махнул рукой Иван Игнатьевич. — Какие в нашей больнице очереди?

Оно и правда, заводская больница почти всегда была пустая. Одни врачи по коридорам ходят. Редко где увидишь больного у дверей в ожидании приема. Разве что когда грипп начинал косить. А так, если травма или недомогание, напрямую и шли в кабинеты. В регистратуре карточку найдут — и ступай сразу к врачу.

— В том-то и дело, — сказал Агейкин, — что от нашей больницы меня отшили.

— Как это отшили?

— А так. Пока работал в плавилке — лечили. А как вышел на пенсию, завернули в пакетик мою историю болезни, перевязали шпагатиком — и дуй на все четыре стороны. Лечись где хочешь. А не хочешь — так умирррай.

Иван Игнатьевич даже отстранился слегка от Агейкина. Чего-чего, а такого он еще не слыхивал. Такое соврать — большую голову надо иметь. А у Агейкина головка была маленькая, маячила на длинной шее, как сухая тыква на колу. Вся разница, что в картузе с зеленым кантом охранника. Нет, на вранье это было не похоже.

— Ну и… куда ты с этим пакетиком? — Ему стало жалко Агейкина. А может быть, он в первую очередь пожалел самого себя — не нынешнего, а того, который скоро тоже выйдет на пенсию.

— Да куда!.. В районную больницу и подался. Куда еще? Там всех принимают. Правда, чтобы высидеть очередь, надо здоррровым приходить.

— И ты так и промучился всю осень?

— А куда денешься…

— Да взял бы и пришел ко мне! Так, мол, и так, Иван. Обсказал бы все. Я бы тебе адрес дал крымский. Там у меня родня на курорте. Брат Наум с женой Таисией и старшая дочь Мария с сыном Игорьком. Она поначалу-то здесь же, на комбинате, работала, ко мне в плавилку частенько заглядывала. Может, помнишь? Курносенькая такая, круглолицая, вся в меня.

Агейкин пожал плечами, мотнул головой:

— Нет, не помню.

— У них там хоть и тесновато с жильем, в казенных комнатках живут, но ведь земляки же! Не отказали бы, чего там.

— Спасибо, конечно… Но какой уж теперь курорт… Мертвому припарррки! — как-то перекошенно улыбнулся Агейкин, отчего казалось, что левая его щека со шрамом вот-вот расползется по шву.

Иван Игнатьевич, нахмурясь, потоптался на месте и вытащил из кармана пузырек с табаком.

— А я на леденцы перешел, — виновато улыбнулся Агейкин, догадываясь, видно, что творится сейчас с Комраковым. — Кисленькие такие. Мон-пан-сье называется, — произнес он по слогам.

«Монпансье… — вздохнул Иван Игнатьевич. — Надо бы кислее, да некуда. Извольте радоваться! Это если так с каждым пенсионером… в пакетик с бечевочкой… то я не знаю тогда, стоит ли вообще жить, испереязви их!»

— А я все нюхаю, — вроде как бодро хохотнул он. — Уж с тонну, наверно, вынюхал этого табаку!

— Бррросать надо. — Агейкин нагнулся к старой кирзовой сумке, стоявшей в углу за табуретом, и достал из нее пачку папирос «Беломорканал».

Иван Игнатьевич, держа свой табак на раскрытой ладони, уставился на Агейкина: мол, как это тебя понимать, говоришь, на леденцы перешел, бросать курить надо, а сам папиросы-деруны старой марки наяриваешь, без всякого там фильтра, весь яд и прет в легкие.

Агейкин слегка надорвал пачку и вместо папироски выколупнул розовое глянцевое сердечко. Леденцы там и были, в этой бумажной таре из-под табака!

— Во придумал! — восхитился Иван Игнатьевич. — Ну, мопасье! Ох, поздно ты свое изобретение обнародовал, — простодушно посетовал он, — а то бы я так и прозвал тебя: «Мопасье».

— Не мопасье, а мон-пан-сье, — поправил Агейкин.

— Какая разница! Главное — в точку бы попал.

— Тебя, Комраков, тоже ведь прррозвали… — ржавым голосом сказал Агейкин.

— Старой Графиней, — как ни в чем не бывало поддакнул Иван Игнатьевич.

— Ага, Старой Графиней.

Иван Игнатьевич легко засмеялся и махнул рукой. Дразнитесь, пожалуйста! Лично он ничего не имеет против. Это если бы кто другой, со стороны, дал ему прозвище, может, и было бы обидно, а то ведь он сам умудрился, так что удивляться не приходится. И Малюгину Головастика приклеил, и себя Старой Графиней окрестил, и про Монпансье сообразил, правда, жалко, что поздно. Да ведь потому и поздно, что раньше-то Агейкин леденцы не сосал, а курил табак, как заправский мужик.

— Кто ж это тебя надоумил? Насчет того, чтобы в папиросной коробке?

— А наш парторг.

— Парычев?!

— А кто ж еще? Он. Сам, говорит, отучивал себя таким макаром. Рефлексом, по-ученому. Организм просит курева, дыма этого вонючего, к которому ты с детства привык из-за людской дурости, а ты ему — ррраз, организму-то, пачку папиросную! Подсовываешь, значит, а он, организм-то, отзывается: давай, давай, не тяни! — Агейкин возбужденно потряс пачку, высыпая на ладонь слипшиеся леденцы. — Ты и даешь ему: соси, насасывай! Вернее, грызи, ломай зубы и думай, что куришь. Кто кого перрреборет! — Он яростно захрупал, перемалывая на зубах ненавистные карамельки, с трудом проглотил, судорожно двинув кадыком, и победно рассмеялся. — Вот так ему, вместо курррева! Раз попросит, два попросит, а потом откажется, никуда не денется. Тут тебе и сладко, и горько…