Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Он замолчал, смешавшись под взглядом партизана, который теперь оперся на кирку.

— У меня есть свои секреты, — добавил он немного погодя. — Я люблю, чтобы женщина была довольна.

Партизан стоял неподвижно, готовый к прыжку.

— Ты, рыжая кикимора, — сказал он с ненавистью. — Поглядись в зеркало.

Граф слегка смутился.

— Я же говорю правду. Женщины в мужчине ценят не черты лица, а нечто другое.

Партизан стиснул рукоять кирки и стал медленно приближаться к графу. Пораженный таким оборотом дела, Пац неуклюже пятился, заслоняясь руками.

— Чего вы хотите? Оскорбили меня и еще в обиде. Я к пани Регине никогда не приставал. Не спорю, она мне нравится, но я ведь знаю, что у вас взаимная симпатия. Пан Крупа, извините ради бога, в чем дело?

— А в том, что если ты еще раз заикнешься об этом, так я тебе морду раскрою, понятно?

— Ведь я о пани Регине дурного слова не сказал!

— Да гром ее разрази. Вообразила, будто подцепит меня. Я не с такими девушками любовь крутил; если бы не наша демократия, я бы сегодня всем повятом заправлял, старостой был. От артисток мне отбою не было бы. А такая шантрапа пусть мне под руку не попадается, а то как стукну — пузыри ушами пойдут. — Партизан замолчал и отер с уголков губ запекшуюся слюну. С минуту он не спускал бешеного взгляда с перетрусившего Паца, который по-прежнему пятился от него, потом вернулся на свое место и с яростью принялся заколачивать костыли в смолистые шпалы.

— Ничего не понимаю, — шепнул мне граф. — Разве я сказал что-нибудь плохое? Подташнивает его, должно быть, с перепоя, вот он и бесится.

На вершине откоса появилась пани Мальвина с рыжей коровой на цепи.

— Бог в помощь, — вежливо сказала она. — Тут такой чудесный клевер, пусть себе скотинка подкормится, пока зима не пришла.

Она аккуратно села между кустиками пахучего чембарника, а корова спустилась в ров, на дне которого вместе с остатками влаги сохранилось немножко свежей травы. На небе росла белая полоса дыма, оставленная невидимым реактивным самолетом.

— Вот и полдень, — вздохнула она. — А вы, господа, видать, скоро кончите дорогу строить. Только для кого? Мы, слава богу, в поездах не нуждаемся. Всю жизнь как-то обходились. Ну и в старости обойдемся. В первый раз мы сели в вагон, когда нас в эту часть Польши везли. Целую неделю мы ехали, всякой всячины нагляделись.

— Разве вы не слышали, для чего мы строим? — спросил граф.

— Люди всякое болтают. Язык-то без костей. Мы тоже жили спокойно, а как увидели поезд, так и пришлось на старости новое место искать.

— И теперь никто вашего мнения не спросит.

— Куда же мы с Ильдечком поедем? Здесь у нас домик неплохой, и коровушка молочная, и огородик есть. Уж лучше нам умереть, чем дождаться такого дня.

— Вода все зальет. Сухой земли даже на могилу не останется, — вмешался в разговор партизан. — Может, оно и лучше.

— Прошу вас, не кощунствуйте, — прошептала пани Мальвина. — У нас на востоке, под Эйшишками, много лет назад один еврей задумал фабрику поставить. Но люди воспротивились, потому что боялись дыма и опасались, что из-за грохота машин падеж скота начнется. Ну, он носился по всем начальникам, у самого генерала был и ничего не добился. Потому что люди не допустили. Вот как бывает на свете.

Зазвонил монастырский колокол. Корова нашла тенистое местечко и, тихо вздохнув, легла на землю. Пани Мальвина дернула цепь.

— Ишь ты, ленишься, как человек. А вчера, знаете, в бору кто-то кричал, звал на помощь.

— Кто бы стал кричать? — отозвался партизан. — Чего только люди не придумают.

— Ромусь слышал, да и другие. Здесь, знаете, что-то готовится, не известно только, что именно?

— Может, это Гунядый? — спросил я, не глядя на них.

— Гунядый? — Партизан выпрямился, и я почувствовал, как его взгляд сверлит мне спину. — С чего бы ему кричать?

— Кто знает, — сказала пани Мальвина. — Столько лет прошло. И вовсе не удивительно, если он рассудка лишился. Он, говорят, из наших мест родом.

— Вы думаете, что все родились под Эйшишками?

— Один человек его видел и с ним разговаривал. Но потом он исчез. Говорят, в заграничные страны уехал.

— Вы верите в Гунядого? — вдруг спросил я у партизана и поднял голову.

Я встретил его внимательный, настороженный взгляд.

Он ударил по бедру протезом, чтобы лучше его приладить.

— Не понимаю, чего вам надо.

— Мог ли он прожить по сей день в наших лесах?

— Почему же нет? Это единственное место, где у него была возможность прятаться. Много народу его знало в лицо. А за его голову цену назначили.

Пани Мальвина суеверно вздрогнула.

— Его лучше не поминать. Другого такого бандита свет не видал.

Партизан перевел на нее неподвижный взгляд.

— А может, его кто-то обидел? А может, у него не было другого пути?

— Не наше это дело, — вздохнула пани Мальвина. — Один бог рассудит.

— Какой ужас, он жил, как дикий зверь, — тихо сказал граф. — Этим он уже искупил свою вину.

— Все можно забыть, что на уме и на сердце, — сказал партизан. — Но совесть живет, пока жив человек.

Я тяжело сел возле рельса. Оперся о раскаленный край и глубоко втянул воздух, пропитанный запахом жнивья и дыма.

— Вы еще слабенький, — заметила пани Мальвина. — Надо заботиться о себе. Солнце такое чудное, совсем июльское. Чуть перегреешься — и заболеть недолго. И вообще этот год начинался странно. Аисты прилетели, когда лежал снег, потом начались бури, каких я в жизни не видала. А еще я ребенком была, помню, как люди говорили, что в конце этого века придет день Страшного суда. Да, да, никто точно не знает ни дня, ни часа. А Регина сегодня в магазин не пошла, лежит под одеялом и говорит, что в городе простудилась.

Партизан неторопливо взялся за работу. Но я видел, что он внимательно прислушивается к словам пани Мальвины.

— Такая судьба у одинокой женщины. Когда оденется, нарядится, красным цветом лицо подкрасит, так каждая думает: вот это жизнь, и с другими не грех добром поделиться. Но кто слышит, как она по ночам плачет, как со сна кричит…

— Пани Регина вроде жаловаться не может. Ни одной танцульки не пропустит, — глухо сказал партизан. — Кажется, себе ни в чем не отказывает.

— А я думаю, ей танцы вовсе не нужны. Она всюду носится, потому что одной дома сидеть тошно. Смеется, танцует, иной раз, может, и пофлиртует, но близко никого не подпускает…

Партизан повернулся к нам спиной и смотрел вдаль, туда, где ржавые рельсы, бегущие друг другу навстречу, наконец сливались под пепельным небом. Серебристая паутинка зацепилась за его волосы и робко щекотала щеку, заросшую щетиной. В задумчивости он отмахивался от паутинки, как от назойливой мухи.

— Отдыхайте, люди добрые, отдыхайте, — послышался вдруг громкий голос. — Может, граф поиграет в холодке на пианино?