Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Ромусь рухнул навзничь и раскинул руки.

— Они приехали. Ставить плотину. Из города.

Мы переглянулись, в один миг все поняв. Первым вскочил партизан. По пути он подхватил кирку и, прижав к боку протез, перепрыгивая с кочки на кочку, кинулся вниз, к реке. Следом за ним двинулся граф, предварительно поправив свой шейный платок в горошинку. И наконец, пани Мальвина, а за ней — я, подгоняя упрямую корову.

Мы бежали молча, отмечая наш путь тревожным позвякиванием цепи, волочившейся по каменистой дороге. Уголком глаза я увидел поспешавшего за нами путевого мастера. Позади, между кустиками чертополоха ковылял Ромусь.

Мы остановились на берегу реки, монотонно что-то рассказывающей обступившим ее деревьям и кустам. А мы молчали, глядя на противоположную сторону, где взбиралась в гору золотистая дубрава.

Там мы увидели три маленькие палатки, закрепленные камнями, небрежно сброшенные доски, бетономешалку, облепленную цементом, груду лопат, сваленных возле муравейника, и вдалеке тракторы на огромных колесах.

Нас нагнал путевой мастер и встал рядом, хрипло дыша. Он заслонил рот ладонью, словно желая подавить внезапно вспыхнувшую тревогу. Сзади приближался Ромусь.

Строительное оборудование на фоне осеннего пейзажа резало глаза своей чужеродностью, нарушало гармонию природы и предвещало неведомое. Стая ворон, встревоженных прибытием посторонних, кружила в открытом небе. Гудение тракторов постепенно таяло в серой пыли в конце долины, замкнутой кудрявым поясом голубых лесов.

Только теперь мы заметили, что на строительной площадке суетятся люди. Их было немного. Вид у них был самый что ни на есть заурядный. И все-таки даже мне, человеку нездешнему, передалось нервное напряжение группки местных, жителей, собравшихся на берегу реки.

— Эй, вы! — вдруг крикнул партизан и вскинул кверху кирку, крепко стиснутую в кулаке.

Они его не услышали. Нас разделял шум Солы.

— Эй, вы, жулье! — снова крикнул партизан.

Кто-то из рабочих остановился и посмотрел в нашу сторону. Мы видели красноватое пятно лица, отдельные черты нельзя было разобрать.

— Идите к такой-то матери, слышите! — громко выругался партизан и погрозил киркой.

Тот, что остановился, с минуту в него вглядывался. Потом снова взялся за прерванное дело.

Мы стояли молча, а шепот Солы постепенно как бы превращался в шум ветра, а потом сливался с отдаленным, все время нараставшим грохотом. Мы прислушивались к нему со странным испугом и боялись поглядеть друг на друга.

Вдруг пани Мальвина упала на колени. Подняв лицо к небу, посеревшему от зноя, она с отчаянием стала причитать протяжным жалобным голосом:

— Боже, боже, защити нас, бедных, взгляни на ничтожество наше. Сочти дни детей твоих, что родились во слезах и жили в муках. Измерь страдания наши, взвесь груз, который мы несем. О боже, боже, облегчи наш путь и ниспошли нам легкую смерть.

Я наконец понял, отчего в воздухе стоит такой гул. Это рабочие по ту сторону реки запустили машину, скрытую за одной из палаток.

Позади меня кто-то неуверенно кашлянул. Я не спеша обернулся. Сержант Глувко оправлял на себе портупею.

— Видишь, — обратился к нему партизан, — выгонят нас отсюда вместе с зайцами.

— Это не мой район, — неуверенно возразил сержант Глувко. — Может, еще до зимы уедут. Тут разные стройки затевались. При санации собирались коней разводить, потом Гитлер для себя ставил бункер в бору, а совсем в давние времена повстанцы построили завод боеприпасов, да он сгорел от пороха. Земля остается, и люди остаются.

— А ты знаешь, дурень, что здесь все зальют водой, что здесь озеро будет?

— Прошу вас, без дурня, пожалуйста, без дурня.

Пани Мальвина все еще стояла на коленях, бесшумно шевеля запекшимися губами. Наконец она сказала со вздохом:

— Бог накажет. Страшное наказание божье постигнет людей за гордыню, за то, что они исправляют творение божье.

Она снова вздохнула, поднялась с колен и, не оглядываясь, пошла обратно на луг, а за нею корова, звенящая цепью, как каторжник.

Я посмотрел в ту сторону и увидел Юзефа Царя — он стоял перед своим домом, окруженный группой неподвижных людей. За его спиной ярко-красным пятном сверкала рябина, о которой я постоянно думал.

Под вечер, лежа на старой кровати, помнившей много рождений и смертей, я разглядывал обстановку моей комнаты. Мне казалось, что заполняющий ее мрак — это тинистая вода и что я покоюсь на дне огромного озера. Первый вечерний холодок уже входил в дом, и под его тяжестью скрипели половицы. За тонкой, как фанера, стеной у Корсаков шел вполголоса сонный разговор.

Взгляд мой остановился на старательно источенном жучками комодишке, на котором стоял старый радиоприемник. От комода пахло болотной травой, и я никогда в него не заглядывал.

А тут, побуждаемый праздным любопытством, я встал с кровати и подошел к этой древней мебели, оскалившейся выщербленными замками, прочность которых проверяли мародеры разных армий и эпох. Я выдвинул первый ящик — в нем было пусто. Только дно устилали давно уже истлевшие сушеные травы. Во втором ящике я нашел пряник, затвердевший, как цемент, а на нем следы чьих-то жадных зубов.

И только в нижнем ящике я обнаружил изрядное количество старых бумаг. Я разглядывал пожелтевшие документы — безмолвные памятники чьей-то судьбы в минувшей войне. Здесь были удостоверения личности, выданные оккупационными властями, карточки биржи труда, врачебные увольнительные записки, начиненные латинскими диагнозами, среди которых часто повторялось зловещее слово — туберкулез. С удостоверения личности на меня глянуло молодое лицо, невыразительное, никакое, привлекательное только своей молодостью. Я прочитал фамилию, которая, наверное, была ненастоящей, рассмотрел печати, безусловно подделанные, и старался воссоздать в мыслях течение жизни человека, оставившего по себе, как горсть пепла, этот призрачный след существования.

— Вы так, в потемках? — услышал я из-за спины голос пани Мальвины.

Я смущенно захлопнул ящик.

— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь. Это не наши бумаги.

— Чьи же?

— Ничьи. От неизвестного человека остались. Ильдек отбил доску со стены дома и под ней нашел эти документы. Кто-то схоронил их неведомо когда. Так за ними и не вернулся. Может, умер или уехал в дальние страны.

— Далеко отсюда когда-то я тоже спрятал все, что касалось моего детства и моей молодости.

— Бывает. Счастлив тот, кто умирает в том же доме, где родился.

— Просматриваю их и думаю: а что стало с моими? Сгнили в земле или кто-нибудь их выкопал?

— Чему удивляться? Каждый человек, чем он старше годами, тем чаще вспоминает молодость. Хочет, знаете ли, согреться, как под отцовским кожухом. Не сидите в потемках, да еще одни. Пойдемте с нами на молитву. Надо молиться, как можно больше молиться. Станете старше, сами это поймете. Все проходит — и слава, и успех, и способности, и богатство, и радость, и честолюбие. А остается страх, стариковский страх, вы сами когда-нибудь это поймете.