Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Я приду к вам. Обязательно приду, — ответил я и не прощаясь ушел.

Не знаю, смотрел ли он мне вслед или вернулся в свой дом. Большая стая птиц снова терпеливо кружила над долиной.

Вот и покинутый особняк в одичавшем саду. Я бессознательно остановился у забора с выломанным штакетником. Я разглядывал замершие в неподвижности деревья и заметил среди них вишенку, покрытую белым цветом. Она стояла словно осыпанная снегом между яблонями, умиравшими в преддверии зимы.

Возвращаясь к железнодорожным путям, я то и дело оглядывался и выискивал глазами белое деревцо, затерянное среди черных, корявых стволов…

За стеной шумели голоса, резко скрипели передвигаемые стулья. Корсаки отмечали какое-то торжество, я догадался об этом, увидев, что моя комната беспорядочно заставлена ненужными вещами. На испорченном радиоприемнике лежали почерневшие тетради пана Ильдефонса и ободранная ручка, а рядом стояла большая чернильница, отливающая фиолетовым тоном от засохших чернил. Меня так и подмывало взять в руки тетради, заполненные чужими секретами, но какое-то конфузное чувство, стыд перед самим собой помешали мне осуществить это желание.

Я сел на кровать и загляделся в окно, заполненное алюминиевым небом.

— Улажу все свои дела и вернусь туда, откуда приехал, — сказал я сам себе.

В моменты тишины, внезапно наступавшей за стеной, из темноты вырывался далекий голос кларнета, несший обрывки старых, неведомо откуда запомнившихся мелодий.

Вдруг скрипнула дверь. На пороге появилась пани Мальвина в ореоле красноватого света.

— Вы так, в потемках?

— Отдыхаю.

— Милости прошу к нам. Мы тут сидим и закусываем, есть и наливочка из травок.

— У меня голова болит.

— Водочку пить, тоску-печаль забыть, — отозвался за ее спиной простуженный голос путевого мастера. — Знал я когда-то всякие этакие присказки, да теперь позабыл.

— Вы зайдите и не побрезгуйте.

— Поди, поди! — крикнул партизан. — Ночью всякая дрянь лезет в голову.

— Ясь, вы такой неделикатный! — поморщилась пани Мальвина. — Что было, то прошло. К чему зря напоминать. Пожалуйте, пожалуйте. Ждем.

Я вошел в кухню и зажмурился от света лампочки без абажура.

За столом, уже облитым водкой и огуречным рассолом, все были в сборе: Ильдефонс Корсак, путевой мастер, партизан, граф Пац и сержант Глувко. Щеки у всех порозовели, и все тяжело опирались локтями на край стола.

Неожиданно Ильдефонс Корсак опять запел непристойную частушку.

— Тише ты, недотепа! — крикнула пани Мальвина. — Как заведенный, всегда одно и то же поет. Не знаешь разве других песен?

— Я никогда не слышал этой песенки. А по-каковски он поет? — мрачно спросил путевой мастер; локти у него соскользнули со стола, и лишь ценой большого усилия он удержался на табурете.

— Ну, так выпьем за наше благополучие! — Пани Мальвина торопливо подняла стаканчик с зеленоватой жидкостью. — Он, бедняжка, слабый, у него доктора кишки вырезали.

— Но я желаю знать, что он поет? — настаивал путевой мастер.

— Ему одной рюмочки достаточно. Потом все, бедный, путает.

— Я ведь слышу, что он поет про колхозы.

— Помилуйте, он в красной кавалерии служил, у Буденного, и теперь на старости иногда что-то путает.

Путевой мастер задумался, держа стаканчик у рта. Потом качнулся и, восстановив утерянное равновесие, сказал:

— Ну, будем здоровы.

— Пожалуйста, пожалуйста, вот жареный зайчик.

— А откуда он у вас? — подозрительно спросил путевой мастер.

— Пан Ясь принес, а я зажарила.

Путевой мастер пристально посмотрел на партизана, который сгребал со стола протезом крошки хлеба и медленно сыпал их в рот.

— У вас есть оружие, Крупа?

— Да откуда, кто сказал? Я сдал, когда полагалось. А зайчик? Бежал возле речки, поскользнулся, головой о мухомор ударился, и крышка ему.

Путевой мастер долго, с трудом ворочал мыслями, наконец сказал:

— Я вас насквозь вижу, Крупа.

В сенях затопали босые ноги. Мы все поглядели в сторону двери. На пороге стояли два чумазых мальчугана и девочка — не то в длинном платье, не то в ночной рубашке.

— Папа, идем домой! Мама велела! — крикнул старший.

Сержант Глувко густо покраснел.

— Иду, иду. Скажи матери, что сейчас приду.

Дети выбежали во двор и забавы ради изо всех сил хлопнули калиткой.

— Почему вы такой пугливый? — спросил партизан. — Неужели вам нельзя с приятелями посидеть?

— Вам-то хорошо, — смущенно ответил сержант. — Моя злющая, ох, какая злющая, иной раз, простите, и ударит.

— С женщинами надо строго. — Партизан стукнул по столу кожаным кулаком.

Сержант Глувко заморгал глазами и, чтобы переменить щекотливую тему, поспешно спросил:

— А где же пани Регина? Сегодня ее опять в магазине не было.

Пани Мальвина хлопнула себя по лбу всей ладошкой.

— Правда. Где же она, бедняжка? Наверное, одна сидит. Хоть бы кто-нибудь сбегал за ней.

— Я, я, — предложил граф и резво кинулся к двери.

Партизан недружелюбно наблюдал за ним.

Глувко откусил огурец и покачал головой.

— Ох, интересуется он женщинами.

— Молодой, вот и ветреный.

— Какой там молодой, — мрачно отозвался партизан. — Темнит только и прикидывается дамским угодником.

— Ой, нет, нет, — запротестовал сержант. — В прошлом году, когда здесь был студенческий лагерь, так он, извините, девиц провожал, пятнадцать километров за ними пешедралом пер. А глаза, извините, как у зайца. У него своя сила есть, ничего не скажешь.

Путевой мастер покачнулся на табурете.

— Ну, будем здоровы.

В этот момент граф Пац насильно втащил в комнату злую, заспанную Регину. Она придерживала на груди незастегнутую блузку.

— Просим, просим поближе! — расхрабрившись, крикнул Корсак и тут же со страху заморгал глазами.

— А ты почему такой нахальный, во имя отца и сына! — простонала пани Мальвина; она долго не сводила с брата встревоженного взгляда.

— Спать человеку не дадут. Боже, сколько здесь водки выпито.

— Просим на стульчик, сюда к нам, — еще раз пискнул Ильдефонс Корсак.

Регина села между ним и графом. Она не смотрела на партизана, а тот боялся поднять голову от стола.

— Что это я хотела сказать? Может, зайчика жареного? Налейте, мужчины, водочки.

— Водку на ночь? Да я потом нипочем не засну.

— Пани Регина, пани Регина, вы такая сонная, такая тепленькая, разрешите ручку поцеловать? — игриво просил граф.

— Ну, будем здоровы, — глухо сказал путевой мастер.

Мы все выпили. Регина поперхнулась, как полагается по старому обычаю приличным женщинам. Граф кинулся целовать локоть соседки.

— Какие же у вас прекрасные руки, пальцы, как у пианистки.

Партизан вдруг рубанул протезом по столу, на мгновение стало тихо, а он смотрел невидящим взглядом на блюдо с закусками.