Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Если я начну молиться, это будет означать, что я сдался. А я еще не хочу сдаваться.

— Что вы говорите? В толк не возьму.

— Ничего серьезного, пани Мальвина. Мне хочется побыть одному.

Старушка вздохнула.

— Может, за вас кто-то молится, а вы о том даже не знаете. Ну, надо идти. Люди уже собираются.

— А вы не знали этого человека? — Я указал глазами на комод.

— Ведь мы нездешние, мы с востока. Может, он когда-нибудь еще приедет. Может, его от этого места отталкивала людская ненависть или стыд, а может, совесть. Пройдут годы, вернется, если еще жив. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Пани Мальвина ушла. Я слышал, как они с братом спустились с веранды, а калитка стукнула глухо, будто падающее дерево в лесу. Меня обступили таинственные звуки опустевшего дома. Постепенно возникал какой-то болезненный страх. Помимо воли я проверял глазами, заперты ли двери, уже охваченные сонной темнотой, и окно с несколькими крупинками звезд. Я снова выдвинул ящик, стараясь вызвать в себе смутную тоску о том, что ушло навсегда.

Кто-то царапался в дверь. Я вздрогнул от неожиданности, и меня внезапно обдало теплом.

На веранде стояла она. Я плохо различал ее лицо.

— Может, я мешаю?

— Пожалуйста. Что вы…

— Я проходила мимо, и мне показалось, что у вас горит свет.

— Вот именно, сейчас зажгу.

Я лихорадочно принялся искать на шершавой стене выключатель. Наконец нащупал его, и под потолком сверкнула маленькая лампочка с прилипшими к ней дохлыми мухами.

Мы оба зажмурились.

— Добрый вечер, — радостно сказал я.

Она улыбнулась.

— Добрый вечер.

— Пройдем в другую комнату. Здесь не на чем сидеть.

— Как же? А кровать? Отлично.

Она села и принялась качать ногой. Опять этот монотонный, провокационный ритм.

— Я была в Подъельняках. Я там вожусь с ребятами в сиротском доме. Я должна туда ходить. Не знаю, известно ли вам, что я тоже сирота и воспитывалась в детском доме. Сразу после войны мне пришлось даже немножко побираться. Я умела петь что полагается, когда живешь нищенством, и была ребенком «без костей». Еще до сих пор умею делать мостик. Вы мне не верите?

— Почему бы мне вам не верить? Вы помните своих родителей?

— Нет. Не знаю даже, свою ли фамилию я ношу. Меня подобрали во время какого-то боя. Кто-то с кем-то дрался. Возможно, партизаны с немцами? Сама не знаю.

Она по привычке кивала головой, и трудно было угадать, говорит ли она правду или лжет. Я присел на кровать. В тусклом свете лампочки комната казалась отвратительно голой. Мы сидели как бы посередине пустой сцены.

— А может, вы дочка волшебницы, подкинутая людям?

Не переставая ритмически кивать головой, она ответила:

— И это возможно. — Она смотрела на меня неподвижными глазами. — Тогда я вас околдую.

— Думаю, что это уже произошло.

Она не улыбнулась. Какая-то запоздалая муха вылетела из полумрака и принялась жалобно кружить вокруг лампы.

— Может, я не так говорю?

— Вы хорошо говорите.

— И что будет?

Она раскрыла сумку и вынула яблоко, словно покрытое румяным воском.

— Хотите?

— Спасибо.

— Я о вас разговаривала с мужем.

— Хорошо это или плохо?

Она пожала плечами.

— Вы давно замужем?

Она откусила яблоко и, держа кусок в зубах, смотрела на меня.

— Мне хотелось бы больше знать о нем. Он мне очень напоминает одного человека.

— Пожалуй, лет шесть. Да, шесть лет.

— А раньше?

— Раньше я его не знала.

— И вам неизвестно, откуда он родом?

— Я никогда не спрашивала. Он был учителем.

Муха под потолком затихла. Мы оба поглядели в одну и ту же сторону.

— Все вокруг очень его не любили. Может быть, именно потому я его полюбила.

— Теперь он изменился?

— Да. Он многое пережил.

— А он был ранен?

Она недоуменно посмотрела на меня.

— Извините. Это несущественно, — ответил я.

Она снова принялась раскачивать ногой.

— Да, вы действительно колдунья. Верно?

— Верно. — Она улыбнулась, ей явно нравилось, что я усвоил ее манеру разговора. — Я всем приношу несчастье.

— А себе?

— Себе тоже, — быстро сказала она и искоса бросила взгляд на пол, зиявший щелями.

— Вы не ходите на молитву?

— А вы над этим смеетесь?

— Почему же? Я не чувствую себя вправе.

— Я вам кое-что принесла.

— Сгораю от любопытства.

Она вынула из сумки желтую хризантему с густо-красными прожилками. Цветок уже увял. Я взял его из ее рук, стараясь, чтобы ее пальцы прикоснулись к моей ладони. Она резко отдернула свою руку.

— У вас горячие ладони.

Я протянул руку.

— Да. Они всегда горят. Проверьте, пожалуйста.

Она заколебалась, но в конце концов осторожно и неуверенно взяла мою ладонь и тут же ее отпустила.

— Верно я говорю?

— Верно, — ответила она, не глядя на меня. — Мне пора идти.

— Я вас провожу.

— Нет, нет, не надо, — поспешно сказала она, а немного погодя добавила: — Спасибо. Зачем? У нас ведь спокойно.

Когда мы вышли на веранду, я загородил ей дорогу. Она толкнула меня в грудь с такой силой, что, едва успев коснуться лицом ее волос, я отлетел в сторону и стукнулся о дверь. Все стекла звякнули, мелко-мелко задрожав.

Она быстро пробежала мимо меня, и тут же щелкнула калитка. Я вышел в сад. По дорожке еще катились яблоки, которые она обронила. Я поднял одно, оно было влажное от росы.

— Ну и ну, — сказал я, дивясь самому себе.

Я отворил калитку и поискал глазами Юстину. Было темно. Над рекой поднимались нестройные, страстные голоса молящихся.

— Я вас убью, — вдруг я услышал ломающийся голос Ромуся.

Он стоял, держась за забор, и густо сплевывал сухими губами; это означало, что он находился в состоянии крайнего волнения.

— Чего вы к ней пристаете?

— Иди спать, Ромусь!

— Зачем вы сюда приехали? Из-за вас все началось.

Я вошел в сад, меня всего трясло. Ночь спускалась холодная, с заморозками.

— Я вас убью. Вот увидите.

Я швырнул яблоко, целясь по звуку его скулящего голоса. В уже сгустившемся мраке он услышал, как летит яблоко, и в последнюю минуту отскочил в сторону.

— Я все видел. Все знаю.

Я вошел в комнату и сел на кровать, всматриваясь в оконное стекло, которое, как я ждал, вот-вот разлетится от удара камнем. Но было тихо. Влажный холод вползал в комнату, подкрадывался к моим ногам, надоедливо щекотал их.

Я лег спать, хотя знал, что мне трудно будет уснуть. Я вызывал в памяти мирные, неподвижные пейзажи, запечатлевшиеся в нечастые спокойные минуты моей жизни, пока наконец в зыбком сне меня не начали обступать забытые лица из прошлого и обрывки событий, и тогда, истерически вскрикнув, я проснулся от быстрого биения сердца.

Где-то громко разговаривали, и мне казалось, что идет война, что стонет раненый человек.