Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

внезапно запел по-русски пан Ильдефонс.

— Тсс, бесстыдник, молчи, — зашипела пани Мальвина и ловким движением поймала брата простым нельсоном. — Он слабый, у него в голове все перемешалось. Дайте какую-нибудь одежку, я укрою хворенького.

— Что он поет? — спросил путевой мастер. — Я этого никогда не слышал.

— Ты еще много чего не слышал, но услышишь, — многозначительно сказал партизан.

— Крупа, я вас насквозь вижу.

— Ты думаешь, она за тебя выходит по любви?

Пани Мальвина поспешно, но немножко искусственно засмеялась.

— К чему любовь, к чему этот разврат? Они люди серьезные, им это не подходит. Это юнцам можно стрелять глазами, вздыхать, тратить время на прогулки и флирт. А людям солидным — грешно. Из этой вашей любви никогда еще ничего путного не получалось. Только богопротивное сладострастие, разнузданность, а потом слезы и горе.

— А я во всех борделях от Эльбы до Порт-Артура побывал, ага! — глухо отозвался Ильдефонс Корсак из-под спецовки путевого мастера.

Пани Мальвина в отчаянье навалилась на него всем телом.

— Спи ты, кикимора, довольно тебе брехать при чужих людях. Пожалуйста, дорогие, ешьте, пейте. Пан Добас, в стаканчиках пусто.

Партизан лягнул ногой дверь, и она распахнулась с резким стоном. В будку ворвался холодный ветер и разогнал плотное облако табачного дыма. Регина перевела взгляд на окно, в его неровном косяке, как в раме, виднелась косо срезанная долина, луга, покрывшиеся после наводнения пластами ила, пенящаяся и сердитая река. Косметика на лице Регины растаяла в духоте тесной будки, блестящие волосы потускнели, взгляд у нее был усталый и неподвижный.

— Приглашаю всех на мою свадьбу. Всех до одного. Это будет настоящая свадьба. А остальное неважно, правда?

— Правда, детка, самая истинная правда, — быстро сказала пани Мальвина. — Ешьте, пейте, веселитесь, дорогие.

Граф неожиданно икнул в свой кокетливый шейный платочек.

— Пардон, — пробормотал он и обвел всех мутными глазами.

Он встретил мой взгляд, нахмурил брови, мысленно что-то взвешивая. Потом показал мне свои зубы, похожие на ногти, пожелтевшие от никотина. Струйки пота стекали по его щекам между соломенными кустиками редких волос.

— Знаете, — сказал он, — знаете, я не такой уж дурак, у меня своя программа, — и он интимно наклонился в мою сторону, попутно уронив стаканчик. Я хотел нагнуться, чтобы поднять посудинку, но граф не разрешил и придержал меня костлявой ладонью за плечо. — Не надо. Пусть лежит. Знаете, до войны я служил в школе подхорунжих, целых двенадцать месяцев. И представьте себе, в день увольнения в гражданку, когда мы получали на складе наши вещи, кто-то хлопнул себя по лбу и говорит: «Друзья, ведь Ковальский ни разу не стоял в карауле». Вы понимаете, в течение целого года. Других за это время раз пятьдесят назначали в караул, а меня никогда, ни на один час. Видите ли, я хочу этим сказать, что я никому не бросался в глаза, что никто меня не замечал. Может, другие были остроумнее, привлекательнее, может, начальники их больше любили, благодаря этому им иногда перепадало более теплое одеяло, но, кроме того, они еще несли караул, ходили на дополнительные учения, были на побегушках у старших по чину. Вы понимаете, что я имею в виду, надо быть посрединочке: ни среди лучших, ни среди худших, а между обыкновенными. Вы понимаете меня? — шептал он доверительно.

— Понимаю.

— Во время войны я тоже держался средней статистической. Ведь большая часть нации не боролась на фронтах, не пряталась в лесах и не страдала в концлагерях. Статистическое большинство сидело в плохо отапливаемых домах, ело мерзлую картошку и немножко занималось торговлей. Я делал то же самое. Никто мне не дал ордена за мое оккупационное прошлое, но никто меня и не критиковал. Я ничего не приобрел, но ничего также и не потерял. Вы видите эти руки, — он поднес к моим глазам не очень чистые ладони, — они целые, целехонькие, никак не пострадали, хоть и нет на них памятных колечек от товарищей-соратников. Поэтому нет во мне никакого пафоса, надо мной можно посмеиваться, пожалуйста, это я могу стерпеть…

— Что ты ему там шипишь на ухо? — неприязненно спросил партизан.

Они в упор смотрели друг на друга, покачивая головами.

— Ах боже, боже, — заохал сержант Глувко. — Вам-то хорошо, а мне надо домой возвращаться. Какой позор. Не уговаривайте меня пить водку.

— Вы уже свое вылакали, — сказала пани Мальвина. — Никто вас тут силой не держит.

— А если я, простите, вытерпеть не могу, чтобы на столе стояла полная стопка. Выпьем, люди, выпьем. Но за что?

— За молодую чету, — не своим голосом сказал партизан и протянул Регине полную баночку из-под горчицы. — Ну, Регина, выпьешь?

Она очнулась, небрежным жестом вытерла губы.

— Это я с тобой буду пить?

— За наше знакомство, за все.

— Я вас насквозь вижу, Крупа, — вмешался путевой мастер.

— Вы меня еще лучше узнаете. У нас с тобой есть одно дельце, Регина. Я тебе напомню о себе.

Она плеснула ему в глаза водкой. Он крикнул, хотел было вскочить из-за стола, но я придержал его за руку. Он быстро моргал, выплакивая едкую жидкость.

Граф Пац неожиданно обнял партизана за шею и прижал его голову к своей тощей груди.

— Ты хочешь знать, о чем мы разговаривали? Да? Я говорю, что у меня крепкий сон. Едва положу голову на подушку, и готово. Сплю без сновидений до самого утра. И знаешь почему?

— Ну не надо, не надо, — зашептала пани Мальвина. — К чему это? У каждого человека своя судьба.

Она неуверенно гладила локоть Регины, а у той по щекам текли крупные слезы.

— Зажгите лампу, — сказал путевой мастер.

— Не надо, так лучше. Иной раз приятно посидеть в потемках, — торопливо возразила пани Мальвина.

— Сошью белое платье из шелка, к фате приколю миртовые веточки, и пусть оркестр играет все время без перерыва…

— Хорошо, детка, хорошо, такую свадьбу сыграем, все помнить будут.

Граф Пац крепче стиснул голову партизана.

— А к вам сон нейдет. Если вы даже заснете в поту под утро, то видите страшные сны и с криком просыпаетесь. И знаете почему? Потому что вы больной, зараженный. Хотелось вам мир исправить, людей осчастливить. Наглотались вы всяких идей сверх меры, и они вас разъели изнутри. Стоит вас пальцем тронуть, и вы рассыплетесь, как труха.

— Для чего вы это говорите? — тихо спросил я.

— Я и для вас говорю. Я не глотаю пилюль, как старая дева. Мне незачем думать о самоубийстве. У меня здоровый сон. Кому нужны ваши порывы и старания? Кто вас об этом просил? Зачем вы так пылко исправляли мир и чего вы тут плачетесь, суете под нос свои культи, чего вы проклинаете судьбу, которую сами себе избрали наперекор людям?

— Пусти, — сказал партизан.