Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Он его душит, — крикнула пани Мальвина.

Путевой мастер кинулся к окну и схватил стоявшую там кирку. Граф отпустил партизана и беззвучно рассмеялся.

— И пошутить нельзя? Ведь это помолвка, правда, пани Регина?

Он перегнулся через стол, галантно взял ее мокрую руку и запечатлел на ней торжественный поцелуй.

В эту минуту путевой мастер зажег свет, и все, что темнота облекала покровом тайны, вышло наружу. Пани Мальвина шепталась с Региной, партизан прислонился лбом к столу, залитому водкой, сержант Глувко беззвучно шевелил губами, терзаемый непрерывными угрызениями совести, а трезвый Ромусь смотрел на меня в упор с наглой назойливостью.

— Ты меня ударил ногой, Ромусь.

Он сонно усмехнулся, но глаза его были неподвижны.

— Я? Вас?

— Да, когда наводнение было.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Возле пустого дома. Ты бил ногами меня и Шафира.

Одной рукой Ромусь катал по столу темный катышек хлеба.

— Шафир уже десять дней лежит, — сказал он. — Очень тяжело болен.

— Ромусь, у меня голова идет кругом. Что ты говоришь?

— Я говорю, что Шафир не выходит из дому. Его дела плохи.

Я тер рукой онемевший лоб, мне обязательно нужно было вспомнить, как все было.

— Надо к нему зайти, понимаешь, Ромусь. Мне необходимо ему кое-что сказать.

— Вы туда не ходите. Теперь нельзя.

Пани Мальвина заерзала на табурете.

— Ах боже, какая тишина, даже противно. Мужчины, а мужчины, спойте или скажите что-нибудь веселое. Сегодня такой счастливый день.

Мы сидели не двигаясь, в закопченном свете маленькой лампочки. Ветер метался за стеной и время от времени швырял в открытую дверь горсть размокших листьев. У Ильдефонса Корсака, укрытого спецовкой путевого мастера, громко урчало в животе.

Сержант Глувко собрался с духом и через силу встал.

— Мерси, — сказал он. — Даже страшно домой возвращаться. Эх, жизнь, жизнь.

Он нерешительно постоял, словно ожидая нашего вмешательства, а потом нетвердым шагом направился к двери. После нескольких попыток он в конце концов выбрался в темную, дождливую ночь.

Постепенно разошлись все, я тоже окунулся в мрак, пронизанный холодом, и пошел по путям.

Вскоре, однако, кто-то меня догнал и некоторое время шел рядом молча.

— Ромусь? — спросил я.

— Нет, это я, партизан. Можно мне с вами?

— Пожалуйста. Жуткая ночь. Сола снова разольется.

— Угу, — пробормотал он, явно думая о другом.

Мы долго шагали, пряча лицо от ветра, который больно сек ледяным дождем. Наконец уже у самого городка партизан неожиданно остановился.

— У меня к вам вопрос, — сказал он.

— Слушаю.

Я чувствовал, что он колеблется и раздумывает, как бы получше выразить свою мысль. Дождь нагло бубнил по нашим открытым головам. Холодные струйки стекали по волосам за воротник.

— Вы верите, что я еврей?

Я двинулся вперед. Он шел за мною точно по моим следам и ждал ответа. Я свернул влево, на дорогу, которая вела к дому.

— Ответьте, пожалуйста, — тихо сказал он.

Я остановился — он был на расстоянии полушага от меня.

Он стоял, ожидая, что я ему скажу. Где-то наверху, за монастырем, величественно шумел лес. Внезапно хлынувший ливень разъединил нас. Партизан отвернулся и ушел в ночь своей дорогой.

— Юстина, — позвал я негромко.

Здесь все еще капала вода с растрескавшегося потолка. Какая-то голая ветка застряла в щели между досками. Меня пугал этот полумрак, этот зловещий скрип пустого дома.

— Юстина? — спросил я через силу.

— Да, я здесь, — ответила она.

Я с трудом разглядел нечеткий силуэт посредине огромной комнаты. Юстина стояла, опустив голову, а левую ногу выдвинула вперед, словно в ожидании первого такта музыки.

Я подошел к ней, тяжело дыша.

— Всю дорогу я бежал. Я очень спешил. Я видел дурной сон.

— Вы спите днем?

— Ночью мне не спится, и после обеда я всегда сонный, до смерти хочется спать.

— Самые удивительные сны снятся в такое время.

— Мне снился дурной сон. Я видел вас.

— Я была нездорова. Простудилась.

— Вы ночью выходили на улицу?

— Из-за вас.

— Из-за меня?

— Все из-за вас.

Она подняла голову, и я заметил в ее лице странные перемены. Я старался понять, что произошло, но она опередила меня:

— Я здорово подкрасилась, верно я говорю?

На ней был свитер на застежке и зеленая домотканая юбка. Я понял, почему она так оделась, угадал ее расчет.

— Пойдем? — спросила она.

— Да. Я больше не люблю этот дом.

Я раздвинул скользкие доски, мы вышли на крыльцо, заросшее мхом. Дым, пахнущий пастушьей нищетой, листьями и травами, стлался по долине, затихшей в эти ранние осенние сумерки. Сад стоял неподвижно, в больших лужах.

— Страшный день для людей с больным сердцем, — прошептала она. — Они молятся, чтобы пережить ночь.

Мы двинулись по дорожке, усыпанной листьями.

— Я совсем вас не знаю.

— Вот видите. А это хорошо или плохо?

— Не берусь судить.

— Я тоже о вас ничего не знаю. А я ужасно любопытная. Ведь вы были одной ногой на том свете.

— Вас действительно это интересует?

Она испуганно посмотрела на меня и по своей привычке стала качать головой.

— Нет, нет. У меня просто с языка сорвалось.

Я взял ее под руку и хотел повести вправо, к железной дороге, подальше от их дома. Но она отстранила мою руку.

— Не надо, — сказала она.

И мы пошли по краю холма, а под нами, в двух шагах, был их дом, опутанный черными нитями дикого винограда. В одном из окошек уже загорелся свет.

— Это почти как обручение…

— Не поняла…

— Я только проснулся и сразу к вам прибежал.

— А что вам снилось?

— Вы и поезд.

— Странно. Ведь здесь нет поездов.

— Но через два дня придет первый…

Мы остановились между редко растущими соснами над песчаным обрывом. Внизу была дорога, которую кто-то когда-то неизвестно зачем прокладывал, был ольшаник, который опустошила осень, были размытые луга и была Сола, извилисто текущая на юг. Я расстелил свой брезентовый плащ. Мы сели под кустом крушины, сверкающим от капель дождя, и, как птицы в гнезде, смотрели оттуда на эту, нашу собственную частичку мира.

— Знаете, я всегда берег свои слова, — я смущенно смотрел в сторону, на широкий разлив реки возле Подъельняков. — Я берег свои слова, как скупец, копил их, как другие копят деньги на черный день.

Я замолчал, а немного погодя заговорила Юстина:

— Здесь как-то странно пахнет.

— Чебрец. После дождя. Видите, что ни скажешь, получается глупо. Мне с вами легче разговаривать по вечерам, когда не спится.

— Я тоже хотела вам сказать что-то важное.

— А теперь уже не скажете?

— Нет. Не нужно.

— А это хорошо или плохо?

Она молчала. На том берегу, в Солецком бору, прозвучал далекий выстрел, настолько искаженный расстоянием, что можно было подумать, будто с высоты сорвался в воду камень. Над палатками зажегся первый фонарь.