Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Сколько раз я проходил мимо его окон и слышал кашель, такой кашель, что выдержать было невозможно. При людях-то он стеснялся, давился своим кашлем, но когда оставался один, то давал себе волю.

Ильдефонс Корсак, охнув, сел возле Ромуся, беззвучно что-то пробормотал и вытер усы.

— Интересно, где его похоронят?

— Ему все равно, это не его забота, — сказал партизан. — Кто здесь?

— Это я. — Мы узнали голос графа Паца.

— Сбежались, как воробьи на конские яблочки, — проворчал партизан. — Ночи боитесь?

Граф подошел к костру, достал обсыпанный пеплом уголек и, перебрасывая его из руки в руку, прикурил сигарету.

— Забыл купить спички, — сказал он. — Я вижу, вы уже готовитесь в путь?

Я думал, что он обращается к Ильдефонсу Корсаку, но он смотрел на меня поверх горящей сигареты.

— Да, я уезжаю послезавтра. Но как это случилось?

— Обыкновенно, — сказал партизан. — Ночью ветер вышиб стекло. Видно, он задыхался, вот и отворил окно. Баба увидела, сказала в лавке Регине, они обе взобрались на выступ стены и подняли вой.

Мы долго молчали, глядя на огонь, весело лижущий поленья. От жара костра у меня разгорелись щеки. Ромусь протяжно зевнул.

— Скажите мне, только честно, совершенно откровенно, — тихо обратился я к партизану, — вы верите, что Гунядый здесь живет?

— Кто? — спросил он, насторожившись.

— Живет ли Гунядый в Солецком бору.

— Гунядый?

— Вы отлично знаете, мы столько раз говорили.

— Не помню. Здесь столько всякого болтали за эти годы…

— Вы служили в его отряде.

— Я во многих бригадах служил. Даже не всех командиров смогу вспомнить.

— Но Гунядый? Ведь был здесь такой.

— Может и был. Однако давно, наверное, уехал, а может, его убили. Послушайте, сколько же это времени прошло с войны… Если бы не это полено, — он вытянул протез, — так я бы и сам не верил, что воевал.

Я дотронулся до плеча партизана. Он, не отрываясь, смотрел на костер.

— Он где-то здесь, — сказал я.

Ромусь бросил палочку в огонь. Снова брызнули искры и снова погасли у наших ног.

— А вы откуда знаете? — неожиданно спросил он. — Может, это его, мертвого, тогда вез Харап в город? Вы долго шли за ним следом, вы его, наверное, узнали.

— Нет. Не знаю, почему я шел.

— А тот заграничный, который приехал с тем, другим? Я был с ними в Солецком бору. Он знал лес лучше, чем я.

— Может, он искал сокровища в немецких блиндажах? Ведь я не раз слышал, что Гитлер спрятал там золото, которое отобрал у евреев со всего света.

Партизан поперхнулся дымом и поднес ко рту протез.

— Почему же он потом осматривал ваш дом, ковырял гвоздем во мху между балками? — не унимался Ромусь.

Никто ему не ответил. Пац бросил окурок в костер. Ромусь неторопливо поднялся, сел и несколько раз плюнул.

— А может это вы и есть Гунядый? — вдруг ляпнул он.

Все посмотрели на меня. Я растерянно улыбнулся, даже хотел было рассмеяться, но увидел их настороженные, враждебные глаза и почувствовал, что без всякого повода бледнею.

— Ромусь, ты сошел с ума?

— Кто знает, чего вам надо, — тихо сказал он.

Ильдефонс Корсак пошевелил зеленоватыми усами, некоторое время безуспешно пытался произнести какие-то слова и наконец сказал:

— Уезжайте. Здесь вы не найдете покоя. Вода все поглотит: и землю, и лес, и луга, и этот шляхетский курган, но памяти людской она не смоет и того, что в человеке отпечаталось, не сотрет…

— Ну, вы поэзию накрутили, как батько Вернигора, — перебил его партизан. — А может, он приехал отдохнуть, развлечься, посмеяться над людьми? Разве мало таких франтов?

— И для начала выкинул хорошенький фортель, — насмешливо вставил граф. — Неужто забыли?

Он оскалил зубы и смотрел на меня своими бесцветными глазами.

— Я вам скажу одну мысль, очень простую, но человек не сразу к ней приходит: в жизни, как и в картах, счастью надо помогать.

— Я читал это в каком-то календаре, — заметил партизан. — А сам ты, сын обанкротившегося класса, чего добился в жизни, действуя по своей системе?

— Да хотя бы того, что я о тебе знаю все, а ты обо мне ничего.

И сунул партизану под нос фигу.

— Ах ты, облезлый барин, — рванулся к нему Крупа, но в ту же минуту Ильдефонс Корсак развел их своей жилистой рукой.

— Господа хорошие, смерть за стеной, а вы, с позволения сказать, расшалились, как дети.

Граф Пац поправил свой сбившийся на бок пестрый шейный платочек.

— Знаешь мой герб? На щите две собаки: одна из них лает, дру-другая воняет.

Зашипела рассыпающаяся головня. Мы посмотрели на догорающие огоньки в белом пепле. Ромусь украдкой оглянулся, всматриваясь в глухую темноту.

— Пора спать, — сказал Ильдефонс Корсак и стал затаптывать костер.

— Он был безбожник, — щелкнул зубами Ромусь. — Такие души веками по земле скитаются.

Партизан стукнул кожаной рукой по бедру, чтобы придать ей правильное положение.

— Ты живых бойся, не мертвых!

И первый ушел в темноту. Мы слышали его осторожные шаги: он столкнулся с каким-то препятствием, повозился немножко посреди размытой дороги, а потом запел неуверенным, очень тонким голосом:

Приехал большой грузовик с полотняным навесом, как цыганская телега. Из кузова выпрыгнули шесть человек в черных костюмах, видно мало ношенных, костюмы были коротковаты и плохо сидели на тяжелых, кряжистых фигурах. Приезжие спрыгнули с грузовика прямо в лужу. Один из них смачно выругался, потом они отошли к забору и здесь старательно очищали башмаки пучками старой травы. Наконец они погасили сигареты, одернули на себе пиджаки и вошли в опустевший сад, а оттуда по деревянным ступенькам лестницы — в квартиру.

Я стоял неподалеку, глядя на окна, завешенные темными покрывалами, снятыми с кроватей. Мне хотелось все это увидеть до конца, прежде чем я уеду, прежде чем забуду.

Спустя какое-то время двое в черных костюмах поспешно вышли на улицу. Они влезли в кузов, под брезентовый навес и долго шаркали там башмаками, пытаясь оттуда вытащить какой-то тяжелый предмет. Наконец они выволокли большой дубовый гроб, солидно сколоченный, покрытый лаком, с белыми оборочками у изголовья, слишком вместительный и слишком нарядный для покойника. С профессиональной сноровкой они подхватили гроб с обоих концов и, перескакивая через лужи, понесли его в дом. В саду их нагнал ветер и так сильно хлестнул, что они едва устояли на ногах. У первого из носильщиков упала фетровая шляпа, большая, как гриб, и покатилась между кустами крыжовника. Они поставили гроб на ребро, и потерпевший сердито кинулся догонять свою шляпу.

А день был действительно необыкновенный. Белые тучи, как корабли в тропиках, быстро мчались к югу по небу синему, как океан. Холодный ветер нес запах земли и сока растений, пробуждающихся к жизни. Все было наоборот, как будто после суровой зимы с севера надвигается желанная весна.