Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Вы не подадите мне руки?

Он молчал и явно колебался.

— Вы ведь богаче.

Он быстро прикоснулся к моей руке и потом долго вытирал ладонь о брюки.

— Жаль, что нет Юстины. Она вас очень любит.

— Ничего не поделаешь. Может, еще встретимся. Верно я говорю?

Я видел, как внезапно дернулась его щека, обведенная лучиком света.

— Не думайте о ней худо, — тихо сказал он.

— Чужая душа — потемки.

Он не обратил внимания на мои слова.

— Она больная. Нуждается в опеке.

Я пошел к двери из плохо обструганных досок. Над косяком висели серые пучки трав.

— Забудьте обо всем. Это самое лучшее, — сказал он еще, и мне вдруг стало неспокойно. Я посмотрел на него с порога, он стоял, сгорбившись над столом, положив крепко стиснутую в ладони линейку на страницы открытой книги. Я не видел его лица, скрытого в тени, но я догадывался, что углы его губ, слепленные запекшейся пеной, судорожно дергаются, что он изо всех сил стискивает зубы, сдерживая нарастающую дрожь.

Не оглядываясь, я побежал по направлению к железнодорожной ветке. Возле будки путевого мастера стояла небольшая группа людей, но среди них не было Юстины. Я бросил мешок в старую крапиву и сел на него, заслоненный кустом, не сводя глаз с дороги, идущей вдоль рельс. Я ждал Юстину.

Я слушал голоса этой долины. Я различал тихий стон леса, бормотание реки, продирающейся излучинами к городу, я слышал шелест трав, названия которых давно забыл, я слышал шипение ветра и гулкую тишину земли.

У меня дрожали руки, дергались колени, едкий холод заползал под куртку, парализовал мускулы. Дорога передо мной была пустынна, совершенно пустынна, хотя я изо всех сил напрягал зрение. Я смотрел в поголубевшую темноту между двумя полосами леса, расплывшимися, как озера, и ждал, когда оттуда появится девичья фигура.

— Ситуация такова, — вспомнил я выражение Шафира. — Какова ситуация? Что она означает?

Я стиснул пальцами виски, страдая, как оратор, потерявший нить своей речи. Приближалась развязка, а я по-прежнему сидел здесь, в ольховых кустах, все еще полный сомнений и до ужаса одинокий.

— Идет поезд, — сказал кто-то позади меня.

— Откуда ты знаешь?

— Если приложить ухо к рельсам, слышен грохот колес.

— Но ведь ее еще нет.

— Вы должны ехать. Вы для того сюда пришли, — шептал чей-то приглушенный голос.

Чужие руки обхватили меня и подняли с мешка. Я наступил на кустик еще зеленого тысячелистника.

— Это ты, Ромусь? — спросил я.

— Я. Идите на платформу. Он здесь простоит всего две минуты.

— Но я ведь не могу ехать один.

— Ой, посмотрите, уже виден дым.

Он вскинул мешок мне на спину и не сильно, но решительно толкнул. Я сделал несколько шагов в сторону насыпи. В самом деле над лесом густо ложился дым.

— Боже, как холодно, — сказал я.

— Северный ветер. Несет снег. А вы идите.

И я пошел, сгорбившись под тяжестью мешка, как контрабандист, возвращающийся из очередной экспедиции. А когда я поднялся на деревянную платформу, мне показалось, будто я стою на мосту и сверху разглядываю чужую, незнакомую жизнь. Со стороны Подъельняков медленно приближался поезд, заливая дымом и паром небольшой овражек и тропинку, по которой никто не шел. На серебристых фарах локомотива висела торжественная гирлянда из еловых веток. Совсем рядом, подо мной, стояли жители городка, они пришли, чтобы посмотреть, как отсюда бесплатно уезжают первые пассажиры.

— Куда идет этот поезд? — спросил я.

— Скажут, — ответил граф Пац и пригладил желтые волосы, он всегда держался кокетливо, если поблизости были женщины.

— Да он, бедняжка, побледнел, едва на ногах держится, — заметила пани Мальвина.

— С нами, так сказать, расстаться не может.

— Такие, как он, всю жизнь хнычут. И так до ста лет дохнычут, — отозвался партизан.

— Завтра он уже будет далеко, в других местах, с другими людьми, — вздохнула Регина.

Поезд наконец подошел. Мне помогли взойти на подножку, бросили на площадку мой мешок. Я слышал, как рядом, в клубах пара, кто-то быстро сплевывает.

Мне захотелось еще раз взглянуть на луга с угасшим торфяником, на реку, прильнувшую к холму с дубовой рощей, я поднял голову и увидел Юстину. Нервно сплетя руки, она одиноко стояла внизу, у железнодорожной насыпи.

— Юстина! — окликнул я ее, хотя она не сводила с меня неподвижного взгляда.

— Юстина! Я жду!

Она отрицательно покачала головой.

Я очнулся от оцепенения, спрыгнул на бревна платформы, а оттуда на землю и кинулся к Юстине, но она уже была далеко — широко раскинув руки, сломя голову бежала в сторону лугов и реки.

Я остановился и смотрел, как она свернула налево и скрылась в гуще ольшаника. Люди, стоявшие возле платформы, что-то громко мне кричали, торопили меня. И я вернулся, сел в поезд, прислонил голову к железной, вздрагивающей стене. Сквозь клочки пара я различал лица моих провожающих: они ждали, когда я уеду.

Потом пар рассеялся, и почти на том же самом месте, что и раньше, я увидел Юстину. Она тяжело дышала после своего стремительного бега и широко раскрытыми глазами искала меня в окнах вагона. Наконец она нашла меня — я стоял на площадке — и резко рванулась, словно собираясь вновь бежать.

Глаза наши встретились. Я прочел на ее лице испуг, едва ли не ужас. Подавшись вперед, она просила меня взглядом, чтобы я не двигался с места, не преследовал ее. Когда я раскрыл рот, она, протестуя, быстро замотала головой. Так мы и стояли, впиваясь друг в друга глазами, настороженно ловя каждую нашу мысль.

— Боже, почему не отходит поезд? — крикнула она наконец.

Откуда-то из облака пара отозвался протяжный голос Ромуся:

— Паровоз испорчен. Чинят.

Действительно, кто-то, согнувшись, с молотком в руках, бежал вдоль вагонов. Послышались дребезжащие звуки металла, облако пара с шипением поплыло по откосу и закрыло ноги Юстины. Она постепенно исчезала в белизне облака, уже погрузилась до бедер, потом до груди, потом до шеи. Может быть, ей тоже показалось, что она тонет, потому что Юстина стремительно подняла руку, этим жестом не то взывая о помощи, не то прощаясь.

В эту минуту поезд подался назад и двинулся, буксуя колесами на рельсах, которые я сам укладывал. Паровоз победоносно свистнул, и ему стократным эхом ответил Солецкий бор. Колеса все быстрее стучали на стыках, в которых торчали гайки, привинченные моими руками.

Я повернулся лицом по ходу поезда, стал спиной к городку и долине. Я не хотел ничего видеть, я не хотел ничего запоминать. Я приветствовал взглядом бегущие навстречу телеграфные столбы, такие же точно, как всюду на свете. Где-то внизу быстро промелькнули забытые могилы советских военнопленных, последний след этой земли.

Я прислушивался к стуку поезда, и во мне одновременно поднималась волна беспокойства.