Мишель Монтень - Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию [litres]

Не был ли он облечен во время этого путешествия какой-либо секретной миссией? Например, от короля Генриха III к папскому престолу? Кто знает. Монтень умел быть скрытным, когда хотел, и выполнение им дипломатических поручений в прошлом и будущем это подтверждает. Одна-то миссия ему была поручена точно, и о ней даже упоминается в «Дневнике»: от старейшины Ремирмонской женской обители к папе – похлопотать о назначении на пост аббатисы правильной преемницы.

Теперь немного о самом «Дневнике». Для тех, кто интересуется творчеством Монтеня, это неоценимое сокровище, поскольку дополняет, а порой и прояснят текст «Опытов». Французский писатель и литературный критик Филипп Соллерс, с удивлением прочитав эту книгу, назвал ее «секретным приложением» к «Опытам». Что совершенно верно: ее внимательный читатель наверняка будет постоянно сопоставлять оба текста и находить то отголоски «Опытов» в «Дневнике», то отголоски «Дневника» в «Опытах». Он писался по выходе двух первых томов, что отчасти даже стало причиной путешествия, поскольку Монтень собирался представить свою книгу двум европейским властителям: во-первых, королю Генриху III, во-вторых, римскому папе Григорию XIII. Третий же том был написан уже по возвращении из путешествия, а общее количество добавлений, сделанных им к последующим переизданиям двух предыдущих томов, – примерно шестьсот (!). Но если «Опыты» изначально предназначались для публикации, то «Дневник» писался для себя, как подспорье для памяти, на которую Монтень вечно жаловался и даже приводит в «Дневнике» примеры этого. Однако он обладал «всеобъемлющим любопытством», причем его интересовали не столько культурные ценности и памятники архитектуры, сколько люди, которых он наблюдал беспрестанно. Хотя читатель с интересом узнает от него, например, что флорентийский Дуомо и знаменитая колокольня Джотто были тогда облицованы белым и черным мрамором, а вовсе не цветным, как сейчас. Впрочем, возможно, что тут его подвели глаза или память. Но с его описанием интересно перекликаются заметки русских путешественников, побывавших во Флоренции до и после него, один в середине XV века, а двое других в конце XVII:

«И есть во градѣ том божница устроена велика, камень моръморъ бѣлъ, да чернъ; и у божницы тое устроен столпъ и колоколница, тако же бѣлы камень моръморъ…» (Анонимный автор Хождения на Флорентийский собор , 1438 г.).

«Потом пришел к саборной церкве, которая называется италиянским языком Санта Мария Фиоре, то есть Святыя Марии Цветковой. Та церковь зело велика, а снаружи зделана вся из белаго мрамору, а в белой мрамор врезываны черные каменья изрядными фигурами…» (Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе. 1697–1699 гг.).

«Колокольня здѣлана вся из белово камня в столпах резных…» (Путешествие по Европе боярина Б. П. Шереметева. 1697–1699) .

Их тоже подвели глаза и память? Есть над чем задуматься.

К тому же Монтень был наделен удивительной способностью оказываться там и в тот момент, где и когда происходит что-то важное и интересное. Так, в Венеции он получил в дар от известнейшей венецианской куртизанки и поэтессы Вероники Франко (чьи стихи непременно входят во все антологии поэзии итальянского Возрождения) ее только что изданную книгу Lettere familiari a diversi («Интимные письма к разным людям»), причем за четыре дня до отъезда Монтеня из Венеции инквизиция предъявила ей обвинение в колдовстве (по доносу учителя ее сына, которого она уличила в воровстве). А в Риме он наталкивается на Истому Шевригина, посла из далекой Московии от Ивана Грозного с деликатной миссией к папе Григорию XIII (ни много ни мало – убедить того вмешаться в войну царя со Стефаном Баторием), и оставил нам его великолепное описание. Ведь нигде – повторим – нигде более не описано, как этот посол выглядел, как вел себя и что говорил, кроме как у Монтеня. Сохранились лишь сухие отчеты, а тут – набросан портрет живого человека ! Что говорить, наблюдателем Монтень был исключительным. И после тех встреч с Истомой Шевригиным в третьем томе «Опытов» появились упоминания о России (в том числе и о Древней Руси).

Однако есть и удивляющие лакуны. Монтень неоднократно ссылается в своих «Опытах» на Торквато Тассо и цитирует его стихи, почитая поэта чуть ли не гением, однако в своем «Дневнике» он ни словом не обмолвился о своем визите к нему (хотя из «Опытов» известно, что они виделись, есть даже не одна картина на этот сюжет). Почему же тогда он об этом не упоминает? Тассо, правда, был тогда душевно болен и содержался в лечебнице, но посетителям видеться с ним не препятствовали. Загадка. Думается, что виной тут была именно слишком большая острота и непосредственность впечатления. При виде гениального поэта в столь плачевном состоянии Монтень наверняка был так поражен и удручен этим гнетущим зрелищем, что даже отказался его описывать. И смог пересказать эпизод, лишь когда яркость картины несколько поблекла и ослабела: по возвращении из путешествия сделал вставку во второе издание «Опытов» (в гл. XII 2-го тома), которая недвусмысленно подтверждает, что он все-таки встречался с поэтом, находившимся тогда в приюте для умалишенных. Вот ее неполный текст: «…какой внезапный оборот вдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных, вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великого итальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал? Не обязан ли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной, той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечению к истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний, которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубоким чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скорее горечь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалком состоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений, которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном и неряшливом виде».

Кстати, ни в одном из примечаний к нашим изданиям «Опытов» нет упоминания об их связи с «Путевым дневником».

Несмотря на то что «Дневник» не предназначался автором к печати (а может быть, как раз поэтому), он буквально переполнен меткими наблюдениями, сделанными как бы «навскидку», по первому впечатлению, которые позднее претворились в ткань третьего тома его «Опытов», написанного и изданного уже после путешествия. Ватиканская библиотека – лишь один из примеров этого. Среди книг Монтень был в своей стихии, и хотя его отчет – это всего лишь не претендующие на стилистическое совершенство рабочие заметки, в них уже вполне узнаваем его «фирменный» афористичный стиль: «В то же время отсюда уезжал наш посол, так толком и не повидав ее, и жаловался, что… не получил возможности увидеть этого рукописного Сенеку, чего он бесконечно желал. Меня же тут влекла фортуна, хотя я, основываясь на его свидетельстве, почитал сие предприятие безнадежным. Все дела, недоступные для других, становятся легки на обходном пути. У случая и своевременности имеются свои исключительные права, и они нередко предоставляют народу то, в чем отказывают королям. Любопытство подчас мешает само себе, и так же бывает с величием и могуществом».