Роки Каллен - До последнего вздоха

– Ой, прекрати.

В тот вечер он прекратил.

И наша жизнь потекла, как раньше. Все одно и то же изо дня в день. Но начали меняться мельчайшие детали. Едва заметные моменты.

Ты то и дело спрашивала, не видела ли я юбку. Искала пропавшую пару туфель. По возвращении домой отец вдыхал твой запах, потом спрашивал, почему от тебя пахнет одеколоном, а ты лишь недоуменно моргала в ответ. Потом ты обнюхивала себя и говорила: «Не понимаю, о чем ты говоришь, милый». И ты протягивала ему свое запястье, чтобы он убедился. Мне казалось, что от тебя пахнет клубникой.

Он спрашивал, почему ты улыбаешься без причины, и этот вопрос смешил тебя. Не так, чтобы ты откидывала голову назад и хохотала, а так, что ты сдавленно хихикала, пытаясь таким образом отгородиться от него. Он начал жаловаться на то, что ужинали мы поздно, он к этому времени был очень голодный, на то, что его мама успевала приготовить еду до того, как папа возвращался с работы. Все это говорилась в перерывах между объятиями, поцелуями, сюрпризами в виде букетов цветов и скрывалось за нашими ежевечерними ритуалами.

Я не сразу заметила, как вместо того, чтобы держать меня за руку и слушать рассказы о моем дне, ты стала устремляться прямиком на кухню. Или как ты начала смотреть на часы. Или как я перестала болтать за столом, когда появлялся отец, потому что знала, что он хочет тишины. Мельчайшие детали. Он вписался в течение нашей жизни. Но отец был подобно камню, который смог исказить его поток. И поначалу мы не заметили, как течение нарушилось.

Однажды у тебя не завелась машина. Она была старая. Я сидела на заднем сиденье, а ты ударила по рулю от досады. И вздохнула.

– Ну, детка, кажется, в школу мы сегодня пойдем пешком.

– Идем!

Я схватила свой портфель и выскользнула из детского кресла. Мы шли в школу, держались за руки и размахивали ими.

– Ты не опоздаешь на работу?

– Ага, опоздаю. Но ничего страшного. Я просто возьму часть работы с собой и закончу ее дома. Твой отец раньше работал в автомастерской, поэтому он сможет разобраться, что случилось с машиной. Я позвоню ему, когда вернусь домой, а потом вызову такси, чтобы добраться до работы.

Вечером из школы мы не шли пешком. Ты подъехала и махнула мне рукой из ярко-зеленого седана мистера «Грейсона».

– Смотри, Элли! Нас согласились подвезти.

В нашем городке не было такси. Для этого он был слишком маленьким. А мистер Грейсон был на пенсии, и у него появилась новая блестящая машина, и, если кого-то нужно было подвезти, стоило только позвонить ему. С зеркала заднего вида у него свисало четыре черных освежителя-елочки, и мне нравилось, как они пахли. Мне чудилось, будто мы богачи из фильма, у которых есть собственный водитель. Сиденья были черными и гладкими, а окна опускались и поднимались автоматически. Я играла с кнопкой и смотрела, как они ползают вверх и вниз. Ты смеялась.

Когда мы добрались до дома, ты заплатила мистеру Грейсону, а он приподнял перед нами свою шляпу и мохнатым, бородатым голосом произнес:

– Хорошего вечера, дамы.

На подъездной дорожке не было твоей машины.

– Думаю, твой отец уже отвез ее в мастерскую…

И, конечно же, когда мы вошли, отец уже мыл руки на кухне. На них было что-то черное. Он поднял голову.

– Мои девочки! – улыбнулся он. И мы подошли, чтобы обнять его, а его все еще грязные руки оставались под струей воды из-под крана.

– Ты уже отогнал машину в мастерскую?

Он ненадолго замер, но не повернулся к тебе.

– Ага. Должна быть готова к этим выходным.

На твоем лице появилось облегчение.

– О, отлично. Мистер Грейсон – настоящий подарок судьбы, но я не смогу платить ему слишком долго.

Ты сняла туфли и поставила их у двери.

Но машину не починили ни к тем выходным, ни к следующим. Когда ты вслух высказывала свое недовольство, его ответы варьировались от «Скоро все сделают» до «Тебе вообще не нужно работать» и «Разве ты мне не доверяешь?». За ужином появилось ощущение напряженности, а кухня стала казаться слишком маленькой. Я начала рисовать в своей комнате. Я чувствовала движение. Происходящую перемену.

В один прекрасный день вся твоя рабочая одежда исчезла. Ничего не осталось. Ни туфель на каблуках. Ни юбок.

Ни блузок.

Ты взорвалась. Когда отец вошел в дом, ты начала кричать на него. Он замер. Просто стоял и слушал с выражением убийственного спокойствия на лице. Затем он сказал тебе, что продал твою одежду. Сказал, что продал твою машину, потому что не смог починить ее, а у тебя было недостаточно денег, чтобы оставлять ее в мастерской. Что тебе не было смысла продолжать работать.

Ты хлопнула ладонями по кухонной столешнице.

– Это не твое решение!

И тогда отец склонил голову и прищурил глаза. Распрямив спину, он медленно подошел к тому месту, где стояла ты.

– Все, что касается моего дома – мое решение, – сказал он, а его дыхание обожгло твою щеку.

Эта фраза прозвучала почти как дразнящий шепот. Но она таковой не являлась. Это было рычание.

В тот момент выражение твоих глаз изменилось. Ты внимательно всмотрелась в его лицо, и они вдруг загорелись – ты его узнала. Я видела этого человека впервые, но ты – нет. И именно его ты высматривала все эти месяцы, его ты пыталась разглядеть, но потом забыла, что он был рядом. Ты перестала смотреть. Но в тот момент ты увидела.

Ты не кричала. Твой голос зазвучал под стать его – низкий, сумеречно-тихий.

– Думаю, тебе пора уходить.

– Ты думаешь… мне пора уходить. Дай-ка я тебе расскажу, что думаю я…

Он провел кончиками пальцев вверх по твоей руке, вверх по шее, а потом один, два, три, четыре его пальца сомкнулись на твоем горле и сжались. Ты стала неуклюже хватать его за руки, пытаясь отцепить их от шеи.

– Я думаю, что тебе следует быть хорошей девочкой и слушать меня.

Он прошептал это тебе на ухо, а потом отпустил. Ты хрипло закашлялась.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Он бережно тебя обнял и начал убаюкивать, чтобы успокоить, чтобы не потерять. Он был мягким и нежным, когда держал тебя в руках. Как будто он пытался укачать тебя, чтобы ты уснула. Но я видела твои глаза.

Они были широко распахнуты.

Жестокость отца ударяла по нам, когда мы меньше всего этого ожидали. В промежутках между совместным просмотром фильмов по вечерам и субботними блинчиками. Его смех сотрясал наш дом, но были дни, когда нам приходилось ходить на цыпочках, потому что у него не было настроения и мы боялись спровоцировать взрыв. Со временем ситуация ухудшилась, а на полках в кладовой начали собираться внушительные запасы виски. Твои улыбки и смех стали казаться пустыми. Ты смотрела, как он входил в дом, обнимала его, целовала, но, как только ты отворачивалась, твое лицо менялось.

Наш дом обветшал. Краска потрескалась и обваливалась, на ламинированной столешнице, в кухонных шкафчиках с прогнувшейся нижней частью корпуса, в диванах образовывались дырки, а цветы будто поникли. Когда-то это совершенно не имело значения; это все равно был дом. Но шли годы, и стало казаться, что дом рассыпается изнутри и снаружи, прямо как наши фальшивые улыбки.