Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

Страх и тревога охватывали ее при мысли о близящемся возвращении в Израиль. Одна только мысль о том, что Амоц узнает или догадается о происшедшем с нею той ночью, наполняло ее ужасом. И странный, необъяснимый взгляд Ирмиягу, когда она прощалась с ним – что он означал? Ярость? Надежду? Шок? Он не сказал ни слова о том, что произошло этой ночью, может, потому что чувствовал свою вину? Обычно ей ненавистна была даже мысль, что кто-то может ощущать перед ней свою вину… а сейчас… сейчас она даже хотела этого. Не говоря уже о следах укуса на плече, сам факт, что ее грудей касались его губы, означал, что она – вне зависимости от испытываемой тогда ею жалости – давала ему подтверждения его прав собственника. И сейчас она полностью была в его руках, вне зависимости от того, вернется он в Израиль или нет. И, может быть, именно из-за присущего ему чувства юмора и его глубокой привязанности к ней и Амоцу, он откажется от мысли о возвращении. Кто знает, неожиданно подумала она, может быть, именно такова была его цель, возможно, и им самим не осознаваемая до конца, тайная – воспрепятствовать своему возвращению, сделать его невозможным, сделать так, чтобы ничто не могло отравить покой ее семьи, ее детей и внуков, уничтожив таким своего рода… дружественным огнем?

Официант поставил перед ней чашку кофе и потребовал немедленной оплаты, поскольку у него заканчивалась смена. Она заплатила, добавив хорошие чаевые, но была не в состоянии донести чашку до рта, как если бы ей предстояло принять горькое лекарство. Стиснутая со всех сторон европейцами и африканцами, она внезапно услышала звуки иврита, но даже просто поднять голову была не в силах. В этом мрачном кафетерии ей хотелось полной анонимности.

Голос в динамике возвестил, что рейс на Тель-Авив откладывается – ее это не огорчило. Двое юных воспитанников ХАБАДА – разумеется, во всем черном, очевидно, представители местной хасидской общины, скорее всего занимавшиеся какой-то работой в терминале, – циркулировали меж столиками, тщательно выискивая клиентов, разумеется, соотечественников. Само собою, они обратили внимание и на нее, но она успела вовремя отвести глаза. Чтобы не дать им повода заговорить с ней, она достала роман, купленный в начале путешествия, и безо всякого энтузиазма раскрыла его на последней главе.

Но сначала она пересчитала оставшиеся страницы. Двадцать пять. Затем просмотрела чуть более внимательно, считая количество диалогов и оценивая размер параграфов. Наконец, стала читать, для начала вернувшись к двум последним страницам, чтобы восстановить контекст. Внезапно она обнаружила, что автор обрела новую интонацию, какой-то свой голос, и теперь вела повествование от первого лица, идентифицируя себя полностью со своей героиней. Но понять и расшифровать необходимость подобного приема было очень сложно. В любом происшествии ирония сменялась цинизмом, переходившим снова в иронию, затем появлялась пейзажная врезка, невыразимо утомительная и казавшаяся лишь данью литературной моде, – все вместе взятое казалось взыскательной читательнице, какой была Даниэла, лишенным всякого смысла. Рано или поздно в этой истории что-то должно было произойти. Возможно, – подумала она, – автор романа приговорила героиню к самоубийству. И в самом деле – почему бы и нет? Пустая и бессмысленно живущая молодая женщина просто обязана совершить попытку покончить с собой. Какие-то намеки на это стали очевидны, особенно в тех местах повествования, которые написаны были наиболее сдержанно и загадочно, страницы так и летели… и тут, внезапно, роман закончился…

Несколько ошеломленная, она перелистала страницы обратно, к началу книги, полагая, что должен быть в тексте какой-то намек, объясняющий такой финал. Она почувствовала, что молодая и претенциозная писательница нащупала зацепивший читателей необъяснимый, абсурдный поворот сюжета, который для читателя ее поколения, читателя духовного и темпераментного, будет понятен и принят с радостью, но этот читатель будет не похож на Даниэлу, которая уже сейчас всем своим существом восставала против подобных экспериментов. Тем не менее, отхлебнув глоток остывшего кофе, она, как загипнотизированная, продолжала листать последние страницы. Она чувствовала свое бессилие, ощущала, что поймана в искусно сплетенную паутину романа, в котором она дочитывала уже последние строки, заставившие ее разразиться бурным потоком слез, – вот уж чего она от этого чтения меньше всего ожидала.

Захлопнув книгу, она засунула ее в наружный карман сумки. После пережитого напряжения и связанных с этим эмоций она ощутила сильнейший голод. Длительность отложенного вылета мертво высвечивалась на электронном табло. В кафетерий набилось еще больше людей, и никакой надежды на то, что официант обратит на нее внимание, особенно после того, как она расплатилась с ним, у нее не было. Она помнила, что киоск, торгующий выпечкой и сластями, расположен где-то неподалеку, но вопреки обыкновению, именно сластей ей сейчас не хотелось. Более того, одна только мысль о сладком вызывала у нее тошноту. Она не забыла, разумеется, о сэндвичах, заботливо приготовленных для нее зятем, который заставил ее под предлогом занятости (реальной или надуманной) пропустить завтрак. Она вернула термос Сиджиин Куанг, но пакет с едой втиснула в чемодан, так что сейчас с удовольствием могла достать сэндвич с мясом и впиться в него зубами, не переставая поглядывать вокруг.

Один из молодых ешиботников [26] Ешиботник – студент ешивы, еврейского религиозного учебного заведения. уселся за соседний столик, расстелил салфетку и поставил рядом бутылку с минеральной водой, запивая ею принесенный из дома увесистый сэндвич. Заметив ее внимание, он улыбнулся, как если бы они были знакомы семьями, что позволяло бы им общаться без излишних формальностей. Жевал он с большим энтузиазмом, но, в то же время, предельно аккуратно. Если бы он знал происхождение того мяса, которое она дожевывала сейчас, вряд ли с такой скоростью вскочил бы со своего места навстречу подзывавшему его пальцу Даниэлы.

Сей юный студент ешивы оказался не израильтянином, а американцем, говорившим на иврите с небольшими запинками, но достаточно бегло. Она разговорилась с ним и взяла строгий тон нетерпеливого учителя, объясняющегося со студентом, от которого мало что можно ожидать.

– Нет ли у тебя – случайно – с собой Библии?

– Библии? – Ешиботник был поражен. – Что вы имеете в виду?

– Что вы имеете в виду, что вы имеете в виду, – передразнила она его со смехом. – Если у тебя в сумке есть Библия, то я быстро пролистнула бы несколько страниц, а потом немедленно вернула бы тебе.