Ян Висе - Святая и грешница

Конечно, я мог бы привлечь к себе внимание, если бы рассказал им все, о чем поведал нам сельский священник в Долине Песнопений. Но мне не хотелось делать этого. Похоже, эта история не была известна никому — потому ли что журналисты не забредали в Долину Песнопений, а, может быть, священник хранил молчание, не желая делать легенду достоянием людской молвы. Кто его знает.

Постепенно ажиотаж вокруг картины улегся, и телевидение, газеты и журналы лишь изредка упоминали о ней, пока одна утренняя газета вдруг не взбудоражила всех провокационными вопросами: Где следовало бы разместить картину? Что думают по этому поводу наши читатели?

Отклик на призыв газеты был весьма бурным и активным. Предлагались известные и неизвестные музеи, различные церкви.

И никто, разумеется, не предлагал вернуть картину назад, в маленькую каменную церковь Долины Песнопений.

Тогда я взялся за перо и написал письмо в епископскую коллегию. Написал все, что знал об алтарной картине и о чудесах Долины Песнопений.

Ход мыслей моих был прост. Я просил вернуть картину на прежнее место, передать церкви Долины Песнопений. Я считал, что тем самым будет устранена несправедливость, нанесенная не только жителям села, но и Богу.

Ответ я получил, правда не сразу. Меня благодарили за проявленный интерес, но и недвусмысленно дали понять, что моя просьба невыполнима. Была объяснена и причина: картина, дескать, прозябала в безвестности столько веков, а если ее отослать назад в Долину Песнопений, она снова будет навеки позабыта.

Картина является шедевром, принадлежащим не только жителям далекого села, но и всему миру — последнее особо подчеркивалось.

Ни слова, ни строчки о том, что картина провисела в Ватикане почти два столетия — забытая, заброшенная, недоступная миру.

В отдельном абзаце меня настоятельно просили не распространять мифы о чудесах Долины Песнопений. Подобные романтические легенды, по мнению авторов письма, могли оказаться роковыми для людей в их поисках Бога.

Ранним утром я вдруг почувствовал, что умею петь. Сколько помню себя, меня всегда просили не делать этого, потому что я мог подвести какой угодно хор. В мечтах я часто представлял себя прекрасным певцом, но если в реальной жизни пробовал запеть, так получалось какое-то кваканье.

Только наедине с собой, стоя под душем, я осмеливался попеть. Но сегодня утром случилось чудо: я вправду могу петь! И не просто петь, как это делает большинство людей. Нет, мой голос был глубок, проникновенен, торжественен. Из моих уст лился неведомый мне латинский текст, мне казалось, будто потолок и стены ванной раздвинулись до размеров огромного собора. И в этом соборе торжественно звучал древний гимн.

О моем фантастическом превращении я не рассказал никому, даже своей жене. Когда она была дома, я цел в ванной, но очень осторожно. Я боялся, что она, да и другие подумают, будто я спятил. А может, так оно и есть?

Во всяком случае я ничуть не удивился, когда в тот же день в архиве натолкнулся на пакет с древними манускриптами. Я предчувствовал, что в них содержится, я знал, не читая, о чем там говорится.

Рукописный отдел Ватикана огромен, лишь по приблизительным подсчетам в нем имеется 130 000 рукописей и инкунабул. Почти все они религиозного характера, но много и светских.

Только в моем скромном отделении работает восемь постоянных сотрудников, которые заняты упорядочиванием материалов и составлением каталогов, а также несколько ученых, которые изучают эти материалы. Но материалов — множество, так что если всегда работать в нашем сегодняшнем темпе, конца этой работы не видно.

В безбрежном море документов мы нередко натыкаемся на ценные древние рукописи, давным-давно преданные забвению.

Такое происходит чаще, чем это случилось, к примеру, с картиной. С другой стороны, искать в этом лабиринте неисследованного что-либо конкретное — все равно, что пытаться найти иголку в стоге сена.

Когда я как раз перед обедом взял пакет с документами и взвесил его на руке, я уже знал, что здесь содержится рассказ о картине, я не был ни удивлен, ни поражен. В случайности и совпадения я больше не верил. Особенно после того, как я начал прекрасно петь.

Нам строго-настрого запрещается выносить манускрипты из архива Ватикана. Но я все же унес этот маленький пакет с собой. Впервые за двадцать лет работы я нарушил строжайшие правила библиотеки. Я не мог отложить чтение бумаг до завтрашнего дня.

Моя жена получила приглашение. За ней заехали — около восьми вечера под окном прогудел автомобиль. К тому времени я уже сидел за письменным столом под настольной лампой в сто ватт. Я едва взглянул на нее, когда она подошла поцеловать меня, а потом скрылась за дверью.

Теперь я мог спокойно заниматься. С превеликими предосторожностями я приступил к разборке документов. В сравнении с рукописями бумага обертки была, безусловно, позднего происхождения. Бумага с записями была ломкой, требовала осторожного обращения, что для меня, однако, за долгие годы работы стало привычным делом.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон. Мужской голос спрашивал мою жену. Он не назвался, но я был почти уверен, что это был директор банка.

Бумаги были написаны на латыни, этим языком я владел неплохо.

Однако читать быстро не удавалось.

Но зато почти сразу же подтвердились мои предчувствия: найденные мною рукописи имели отношение к картине. Это был рассказ о ее происхождении.

Когда около трех часов ночи моя жена пришла домой, я все еще сидел, склонившись под лампой. Я ничего не сказал ей о телефонном звонке.

Сегодня граффити закрасили. Рано утром пришли рабочие с ведрами и огромными щетками. Они работали степенно и неторопливо, весь день возили щетками по стене, квадратик за квадратиком. Теперь в лучах послеобеденного солнца она сияет передо мной своей чистой и невинной белизной. Белизной такой яркости, что глазам становится больно, если долго смотреть. А мне не хватает кричащих красок и кратких надписей в стиле черного юмора.

Тюремный надзиратель утешает меня: «У нас белят два раза в год, — говорит он. — Весной и осенью. Белят, чтобы заманить новых стихотворцев. Подождите чуток, через неделю надписи снова появятся».

Мои опасения оправдались. Заказанные мною документы опять вычеркнуты. Но вино доставляют регулярно, несмотря на то, что кардинал умер. Его преемник, очевидно, в курсе дела и по инерции продолжает придерживаться линии своего предшественника.

Церковь не оставляет меня в покое. Неожиданно объявился мой духовник. Он навещает меня раз в неделю. В восемь вечера по вторникам тюремный надзиратель впускает его ко мне. Он приходит с явной целью добиться от меня покаяния. Но не настаивает. Осторожно присаживается на единственный стул в камере, а я сижу на постели.