Федор Левин - Из глубин памяти

Несмотря на свою физическую слабость, Куприн сохранил полную ясность ума. Колпакчи спросил, как ему нравится дома. Александр Иванович сказал, что Москву, конечно, нельзя узнать, так она изменилась, перестроилась. Улыбаясь, отметил, что ему понравились москвичи. «Выхожу гулять иду по Охотному вдоль гостиницы, идут навстречу люди, узнают меня. И как ненавязчивы. Не обступают, не глазеют, не досаждают, не лезут знакомиться, руку пожимать. А просто идут мимо, быстро подымают руку, на ходу говорят с улыбкой: «Привет Куприну!» — и дальше по своим делам. Очень хорошо! Приятно».

Не успел еще развернуться дальнейший разговор, как Куприн, поискав глазами жену, попросил курить. Она быстро свернула сигаретку из легкого турецкого табака и поднесла ему лизнуть край папиросной бумаги. Он сказал: «Сама». Она заклеила сигаретку, дала ему в губы, поднесла спичку, и он задымил. Куприн говорил и двигался медленно, руками владел нечетко. Ах, как тяжело было смотреть на него, но мы старались не показать виду, что замечали его беспомощность.

Тут вдруг постучали в дверь. В номере появились Скиталец и Анатолий Каменский — старые приятели. Куприн не сразу узнал их, но они назвали себя, и он оживился. Мы были оттеснены на второй план. Старики пустились в воспоминания. «А помнишь? а помнишь?» — только и слышно было. Прошлое старики, и Куприн тоже, помнили хорошо, до мелочей. Заговорили о Балаклаве, о тамошней даче Куприна, где он жил, где прятал уцелевших участников восстания на флоте, о «Листригонах» — очерках Куприна о балаклавских рыбаках. Александр Иванович дребезжащим старческим голоском запел песню, которую поют в его рассказе «К славе»: «Бесются кони, бренчат мундштука-ами, пе-нются, рвутся, храп-я-я-ят. Барыни, барышни взорами отчаянными вслед уходящим глядят». Скиталец и Каменский подтянули.

Мои глаза время от времени вновь обращались к фотографии, стоявшей на рояле. Набравшись храбрости и улучив минуту, я тихонько спросил жену Куприна, чей это портрет.

— Это дочь Александра Ивановича Ксения.

— Она тоже приехала с вами?

— Нет, она киноактриса, у нее контракт, она сейчас снимается и приехать не могла.

Мы с Колпакчи посидели еще немного, тихонько попрощались с женою Куприна, и она проводила нас до двери. Александра Ивановича мы не стали отрывать от его собеседников. Он, Скиталец и Каменский совсем уж углубились в прошлое: там была их молодость, зрелость, расцвет их жизни.

…Осенью 1941 года я с редакцией фронтовой газеты «В бой за родину», переводившейся с Центрального фронта на Карельский, ехал в теплушке из Москвы через Обозерскую в Беломорск. Ехала в составе редакции в нашем вагоне одна вольнонаемная девушка, везла с собой гитару. Когда мы уже приближались к Беломорску, она раскутала свой семиструнный инструмент и под собственный нехитрый аккомпанемент запела «жестокий романс» чуть не вековой давности:

Я ахнул. Этот романс я прочел в свое время в рассказе Куприна «Прапорщик армейский». Конечно, мотива я не знал.

До чего странно было слушать эту удивительно пошлую музыку и пошлые слова осенью 1941 года, двигаясь к фронту. Но и это было каким-то «свиданием» с Куприным, напомнило о его рассказе, о его творчестве, о том быте, который он с таким знанием изображал, быте исчезнувшем, но навсегда воплощенном в искусстве рукою большого художника.

Ленинградские писатели старшего поколения хорошо помнят свое Издательство писателей в Ленинграде, во главе которого стоял Константин Федин.

Оно занимало несколько больших и малых полутемных комнат в старинном толстостенном здании Гостиного двора, над магазинами, там, где когда-то, очевидно, помещалась контора одной из многочисленных торговых фирм старого Петербурга. Здесь, в тесноте, но не в обиде, работали редакторы издательства, бухгалтерия и производственный отдел, юрист и машинистки, принимал посетителей и вел заседания Константин Александрович и кипела энергией, жизнерадостностью и веселостью его неизменная помощница Зоя Александровна Никитина.

Летом 1934 года Издательство писателей в Ленинграде было преобразовано в отделение издательства «Советский писатель». Мне довелось проводить эту реорганизацию, и в 1934–1935 годах я часто приезжал в Ленинград.

Пройдя под тяжелыми сводами ворот, я подымался по старым массивным ступеням полутемной лестницы и на целый день отдавался беседам с авторами, окунался в бумаги, вел совещания и заседания.

В один из таких дней, закончив работу, усталый и проголодавшийся, я уже взялся за пальто и шапку, когда меня остановили Григорий Сорокин и писатель Арсений Островский, заведующий редакцией «Библиотеки поэта», которая входила в систему издательства и занимала в нем одну или две комнаты.

— Федор Маркович, — сказал Сорокин, — уделите нам минут десять.

— Что-нибудь срочное? Нельзя ли завтра? — коротко попросил я. — Уже поздно…

— Вы не пожалеете, мы вам покажем то, чего вы в Москве не увидите. Пойдемте. И вы тоже, — добавил Сорокин, обращаясь к А. В. Фоньо, приехавшему со мной из Москвы. Фоньо, венгерский революционный эмигрант, был тогда заместителем директора издательства.

— Что ж, пойдемте, — сказал я с невольным вздохом. — Только ненадолго.

И мы пошли за Григорием Сорокиным по темному коридору. Около двери с табличкой редакции «Библиотека поэта» жался черноволосый человек, которого я сначала даже и не разглядел. Мы вошли в узкую прямоугольную комнату с одним окном, и Сорокин почти втащил за нами этого черноволосого человека, который бормотал что-то не очень внятное. Можно было разобрать только:

— Гриша, я же не в голосе, у меня не выйдет… — Все это бормоталось умоляющим тоном.

Не обращая никакого внимания на жалобы страдальца, Сорокин стал знакомить нас.

— Ираклий Луарсабович Андроников, — назвал себя наш новый знакомый. — Мое отчество не все сразу запоминают, — сказал он. — Знаете во Франции реку Луару, в школе учат? Вот от нее и производите, — продолжал улыбаясь.

Сорокин усадил нас с Фоньо в одном конце комнаты, у окна, и сам устроился рядом. Тут же расположились А. Островский и Зоя Александровна. Напротив, у двери, сел Андроников. Нас разделяла вся длина комнаты.