Федор Левин - Из глубин памяти

Перед войной он работал в «Литературном наследстве», я иногда заходил туда.

И с Марией Яковлевной, и с Иваном Васильевичем мы до войны встречались только на работе, но я успел вполне оценить их принципиальность, ум, знания, их душевную цельность и прочность.

Во время войны, на Карельском фронте, году, если не ошибаюсь, в 1943-м, получил я от Сергиевского письмо с другого фронта. Как он разыскал мой адрес — не знаю. Мария Яковлевна с дочерью и свекровью была тогда в эвакуации где-то на Каме. Иван Васильевич просил меня дать ему рекомендацию для вступления в партию. Он писал, что здесь, в армии, ему уже дали рекомендацию, но хотел бы и от меня, тем более что я знаю его по довоенному времени.

С большой охотой я написал рекомендацию, заверил ее по всем правилам и отослал. Иван Васильевич получил ее и был вскоре принят в ряды партии.

Более близкие отношения сложились у нас с Сергиевскими уже после войны. Сначала он работал в журнале «Советская книга», потом в редакции критики и литературоведения издательства «Художественная литература», затем в Центральном Комитете партии и — последняя его работа — был ученым секретарем Отделения литературы и языка Академии наук СССР. К тому времени он уже имел ученое звание. Не раз привлекал он меня к сотрудничеству: я писал рецензии для «Советской книги», в газете «Культура и жизнь» появилась моя рецензия о «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого — первый отклик на эту книгу.

У Сергиевских издавна сложился круг друзей. Это были по преимуществу люди, учившиеся в двадцатые годы в Брюсовском институте: В. Гоффеншефер, И. Марголин, Е. Рамм, С. Макашин. Их дружба зародилась на студенческой скамье и укрепилась в следующие годы. В этот круг понемногу вошла и наша семья. В самые трудные времена мы не изменяли друг другу. Дружили домами, вместе собирались в праздники.

Не помню уж точно в каком году, 1949 или 1950-м, Сергиевские жили на даче в Боборыкине по Павелецкой дороге, они пригласили к себе нашу дочь, а мы приезжали туда по воскресеньям. Это были чудесные дни, проходившие в неторопливых беседах.

Он был превосходным, вдумчивым редактором. Хотя говорил он, как уже отметил я, немного и вовсе не был обаятельным собеседником, люди быстро распознавали в нем хорошего, честного, принципиального человека и ценили его. С уважением относился к нему академик И. И. Мещанинов, дружил с ним Б. И. Бурсов.

Постоянная работа и днем, и до глубокой ночи, внутреннее непрерывное горение — все это привело к первому инфаркту. Болезнь протекла не слишком тяжело, он поправился, только пришлось перестать курить. Правда, иногда он не выдерживал и, схватив украдкой папиросу, быстро затягивался два-три раза, пока Мария Яковлевна не успевала ее отнять.

В ноябре 1954 года на работе Иван Васильевич почувствовал себя плохо. Вместо того чтобы вызвать врача, он решил пойти домой, да еще пешком. Решил, что, медленно пройдясь по морозцу, он снимет усталость и болевые ощущения в сердце. Пришел и тут же слег. Оказалось — тяжелейший инфаркт. На этот раз организм справиться с ним не смог…

Мария Яковлевна работала в издательстве «Художественная литература», старшим редактором в отделе русской классики. Как всегда, она бесконечно много читала, неутомимо работала. Ее и уважали и любили, избирали на разные общественные посты. Ровная, спокойная, справедливая, она охотно помогала молодым работникам. Она уже мечтала о близком времени, когда выйдет на пенсию. Вот тогда уж почитает!

Неожиданно для нее самой, при осмотре перед поездкой на курорт, у Марии Яковлевны обнаружили злокачественную опухоль. Ее оперировали, но это лишь ненадолго продлило ее жизнь. Вела себя Мария Яковлевна с обычным для нее спокойствием, выдержкой, мужеством. Лежа в постели, читала, работала над последними книгами, которые вела как редактор.

17 января 1961 года не стало и ее.

Я знал Александра Никаноровича Зуева немало лет, но только недавно, читая его автобиографию, а также библиографию его книг и журнальных публикаций, увидел, как была богата его жизнь. Он был скромен и сдержан, никогда не выставлялся, не рассказывал о своих заслугах, о знакомстве и дружбе с известными, замечательными людьми.

Я встретился с ним в 1932 году в издательстве «Федерация», где он был и редактором, и секретарем редакционного совета, а я подвизался в качестве внештатного рецензента. Высокого роста, тогда еще худощавый, всегда спокойный, он говорил негромко и немного и очень дружелюбно. За все годы нашего знакомства и совместной работы я не помню, чтоб он погорячился, вспыхнул, рассердился, повысил голос. И это не от недостатка темперамента, а от свойственной ему вдумчивости, неторопливости, умения владеть собой. Он был старше меня на шесть лет, и это означало в то время многое: в годы первой мировой войны и в первые годы революции он был уже взрослым человеком, тогда как я еще был зеленым юношей. Но он никогда не давал мне почувствовать, что он старше, больше видел, пережил, знает и умеет. Я часто советовался с ним по разным издательским делам, и он давал мне советы, но всегда в весьма деликатной форме, не поучая, не навязывая, а как бы рассуждая и взвешивая разные возможности и перспективы. Глядя на него, я не мог бы себе представить, что в 1917 году, вскоре после Февральской революции, солдаты избрали Зуева членом своего полкового комитета (окончив «студенческую» школу прапорщиков в Киеве, он был отправлен на фронт в 112-й Уральский пехотный полк) и что в дни Октября он был председателем революционного комитета 28-й пехотной дивизии. Но солдаты, видимо, хорошо понимали, кем был Александр Никанорович, рассмотрели за его скромностью и немногословием верную душу.

О том, что во время интервенции на Севере, оккупации англо-французскими войсками Архангельска, Зуев был арестован как «красный» и заключен в каторжную тюрьму на острове Мудьюг, я знал от него самого и из десяти его рассказов, объединенных вместе под заглавием «Свист крыльев».

Хотя он почти не говорит там о себе, из этого цикла видно, каким жутким застенком стал для наших людей небольшой этот остров, сколько человек было там расстреляно, погибло от голода, болезней, холода. Александр Никанорович был молод, силен и выжил. Затем он участвовал в восстании и после переворота, еще до прихода Красной Армии, работал во Временном Исполнительном Комитете, взявшем власть в Архангельске. Об этом своем боевом прошлом Зуев даже не упоминал.

Я не стану пересказывать его дальнейшую жизнь. Важно только сказать, что, начав печататься еще в 1916 году, он уже навсегда определил свою судьбу журналиста, редактора, писателя. Почти десять лет он проработал в «Правде», ведал отделом рабочей жизни, вел отдел «Каленым пером», руководил отделом «Театр и искусство». Зуев был главным редактором «Рабоче-крестьянского корреспондента». Обо всем этом припомнили в дни 50-летия «Правды», и Зуев был награжден орденом — впервые в жизни, — орденом Трудового Красного Знамени. К нему тепло, сердечно относилась Мария Ильинична Ульянова, сестра Ленина, называла его Зуйчиком, давала ему поручения, требовавшие ума, чуткости, вдумчивого разбора, знала, что на него можно положиться. И опять хочу сказать: никогда Зуев не распространялся о своем близком знакомстве с сестрой Ильича, о том доверии, которое она ему оказывала. Только случайно узнал я об этом, — однажды Зуев, уже старший редактор «Советского писателя», попросил отпустить его на несколько дней. «А что случилось?» — спросил я. Он немного помялся: «Да ничего не случилось!» Я стал допытываться, не заболел ли кто у него дома, может быть, он сам нездоров, переутомился. И тогда Зуев объяснил, что Мария Ильинична, которая теперь заведует бюро жалоб и которую он знает по работе в «Правде», иногда просит его помочь в расследовании некоторых жалоб, он делает это на общественных началах.