Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Да уж, как бы не так! – Унтер-офицер презрительно фыркнул. – Много ли от этого проку? Тебе известно, что вокруг этого окаянного города почти два десятка деревень? Пока ты их обойдешь, твой отпуск кончится, понимаешь?

Гребер понимал, но ему было все равно. Единственное, чего он хотел, – знать, что родители живы. Где – уже не имело значения.

– Послушай, дружище, – уже спокойнее сказал унтер-офицер. – Ты должен взяться за дело правильно. Если начнешь метаться очертя голову, просто потеряешь время и сойдешь с ума. Надо действовать организованно. Что ты намерен сделать первым долгом?

– Пока не знаю. Думаю, надо попробовать разузнать что-нибудь у знакомых. Я нашел адрес людей, которых тоже разбомбило. С нашей улицы.

– Там много не узнаешь. Все боятся открыть рот. Я уже с этим сталкивался. Впрочем, попытка не пытка. Слушай-ка! Мы можем помочь друг другу. Там, где ты будешь наводить справки, спроси и про мою жену, а я буду спрашивать про твоих родителей, идет?

– Идет.

– Вот и хорошо. Моя фамилия Бёттхер. Имя жены – Альма. Запиши себе.

Гребер записал. Потом черкнул на бумажке имена своих родителей и отдал Бёттхеру. Тот внимательно прочитал и сунул бумажку в карман.

– Ты где живешь, Гребер?

– Нигде пока. Надо поискать, может, найду что-нибудь.

– В казарме есть жилье для разбомбленных отпускников. Сходи в комендатуру, получишь направление. Ты там уже был?

– Еще нет.

– Просись в комнату сорок восемь. Самое оно. Там и харчи получше, чем в других местах. Я тоже там. – Бёттхер достал из кармана окурок, осмотрел и снова спрятал. – Я нынче обойду больницы. А вечером можно где-нибудь встретиться. Вдруг один из нас уже сумеет что-нибудь выяснить.

– Ладно. Где?

– Лучше всего здесь. В девять?

– Согласен.

Бёттхер кивнул, потом взглянул на голубое небо.

– Смотри-ка, – с горечью сказал он. – Весна. А я уже пять ночей дрыхну в казарме с двенадцатью пердунами-ополченцами, вместо того чтобы спать с женой, у которой задница, как у тяжеловоза!

Первые два дома на Гартенштрассе были разрушены. Там никто больше не жил. Третий более-менее цел. Только кровля сгорела; в этом доме и проживало семейство Циглер. Циглер был другом отца Гребера.

Он поднялся по ступенькам. На лестничных площадках стояли ведра с песком и водой. На стенах расклеены объявления. Он позвонил и удивился, что звонок работает. Немного погодя дверь осторожно открыла унылая старушенция.

– Госпожа Циглер, – сказал Гребер. – Я – Эрнст Гребер.

– Да-да… – Женщина смотрела на него. – Да… – Она помедлила, потом сказала: – Проходите, господин Гребер. – Открыла дверь пошире и, впустив его, заперла ее на задвижку. – Отец! – крикнула она в квартиру. – Ничего страшного. Это Эрнст Гребер. Сын Пауля Гребера.

В гостиной пахло воском. Линолеум на полу блестел как зеркало. На подоконнике – комнатные цветы с большими листьями в желтых пятнышках, словно на них накапали сливочного масла. За диваном висел коврик с красной, вышитой крестиком надписью: «Дом родной – что клад златой».

Из спальни вышел Циглер. С улыбкой. Гребер заметил, что он взволнован.

– Никогда не знаешь, кто придет. Вас мы уж точно никак не ждали. С фронта?

– Да. Ищу родителей. Дом разбомбило.

– Снимайте ранец, – сказала госпожа Циглер. – Я сварю кофе. У нас еще остался хороший ячменный.

Гребер отнес ранец в переднюю.

– Я грязный, – сказал он. – А у вас тут такая чистота. Отвык уже.

– Ничего-ничего. Садитесь. Сюда, на диван.

Госпожа Циглер скрылась на кухне. Циглер нерешительно посмотрел на Гребера:

– Н-да…

– Вы ничего не слышали о моих родителях? Не могу их найти. В отделе прописки ничего не знают. Там у них полная неразбериха.

Циглер покачал головой. Жена его опять стояла в дверях.

– Мы никуда не выходим, – быстро сказала она. – Давно уже. И мало что узнаём, Эрнст.

– Разве вы их не видели? Когда-нибудь наверняка видели.

– Давно. Месяцев пять-шесть назад. Тогда… – Она осеклась.

– А что было тогда? – спросил Гребер. – Как у них обстояли дела?

– Ну они были живы-здоровы. В смысле, ваши родители, – ответила хозяйка. – Правда, с тех пор, конечно…

– Да… – сказал Гребер. – Я видел. На фронте мы, понятно, знали, что города бомбят, но не представляли себе, как все это выглядит.

Циглеры молчали. И не смотрели на него.

– Кофе сейчас будет готов, – сказала госпожа Циглер. – Вы ведь выпьете глоточек, а? Чашечка горячего кофейку никогда не вредит.

Она поставила на стол чашки, расписанные голубыми цветами. Гребер смотрел на них. У них дома были такие же. Почему-то этот узор назывался луковым.

– Н-да… – опять вздохнул Циглер.

– Как по-вашему, родителей не могли вывезти из города? – спросил Гребер.

– Все может быть. Мать, там вроде еще оставалось печенье, которое привез Эрвин? Достань, угости господина Гребера.

– Что поделывает Эрвин?

– Эрвин? – Старик вздрогнул. – У него все хорошо. Хорошо.

Хозяйка принесла кофе. Поставила на стол большую жестяную коробку. С голландской надписью. Печенья было совсем немного. Из Голландии, подумал Гребер. Точно так же он сам вначале привозил вещи из Франции.

Хозяйка принялась настойчиво угощать. Он взял печенье с розовой глазурью. На вкус старое. Старики к печенью не притронулись. И кофе не пили. Циглер рассеянно барабанил пальцами по столешнице.

– Берите еще, – сказала хозяйка. – Больше у нас ничего нет. Но печенье вкусное.

– Да, очень. Спасибо. Но я не голоден. – Он чувствовал, что из этих двоих ничего больше не вытянет. Возможно, они вправду ничего не знают. Он встал. – Не скажете, где еще можно бы что-то узнать?

– Ничего мы не знаем. Вообще не выходим из дома. Ничего не знаем. Мне очень жаль, Эрнст. Но так уж вышло.

– Верю. Спасибо за кофе.

Гребер пошел к двери.

– Где вы сейчас живете? – неожиданно спросил Циглер.

– Найду что-нибудь. На крайний случай в казарме.

– У нас места нет, – быстро сказала госпожа Циглер и посмотрела на мужа. – Военная комендатура наверняка заботится об отпускниках, которые потеряли жилье.

– Бесспорно, – сказал Гребер.

– Он бы мог хотя бы ранец у нас оставить, пока что-нибудь найдет, – сказал Циглер. – Ранец-то тяжелый.

Гребер заметил взгляд женщины.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Я привык.

Он закрыл дверь и пошел вниз по лестнице. Воздух отдавал затхлостью. Циглеры чего-то боялись. Он не знал чего. Но после 1933-го можно много чего бояться.

Семью Лоозе разместили в большом зале клуба «Гармония». Он весь был заставлен походными койками и матрасами. На стенах висели несколько флагов, украшения со свастикой и броскими изречениями, а также портрет фюрера в широкой золоченой раме – остатки прежних патриотических торжеств. Зал кишмя кишел женщинами и детьми. Между койками стояли чемоданы, кастрюли, примусы, запасы съестного и кой-какая спасенная мебель.