Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Наконец-то Карлсплац. У входа в бомбоубежище теснилась взбудораженная толпа. Дружинники, точно овчарки, метались вокруг, пытаясь навести порядок. Элизабет остановилась.

– Можно попробовать протиснуться сбоку, – сказал Гребер.

Она покачала головой:

– Давай подождем здесь.

Темная толпа сползала в потемках вниз по лестнице, исчезала под землей. Гребер взглянул на Элизабет. Надо же, она стояла совершенно спокойно, будто все это ее не касалось.

– А ты смелая, – сказал он.

Она подняла голову.

– Нет… просто боюсь подвала.

– Живо! Живо! – кричал один из дружинников. – Вниз! А вы что, ждете особого приглашения?

Подвал был большой, низкий, построенный на совесть, с подпорками, боковыми проходами и освещением. Кругом расставлены лавки, есть распорядители, некоторые прихватили с собой матрасы, одеяла, чемоданы, пакеты и раскладные стулья; жизнь под землей была уже вполне организована. Гребер огляделся. Впервые он вместе с гражданскими очутился в бомбоубежище. Впервые с женщинами и детьми. И впервые в Германии.

Блеклый голубоватый свет обесцвечивал лица, делал всех похожими на утопленников. Неподалеку Гребер заметил женщину в красном халате. Теперь халат стал фиолетовым, а волосы приобрели зеленоватый оттенок. Он посмотрел на Элизабет. Ее лицо тоже выглядело серым и осунувшимся, глаза тонули в тенях глазниц, волосы утратили блеск, казались мертвыми. Утопленники, подумал он. Утонувшие во лжи и страхе, загнанные под землю, в контрах со светом, с ясностью, с правдой.

Напротив него сидела женщина с двумя детьми. Дети жались к ее коленям. Лица у обоих плоские и невыразительные, как бы застывшие. Только глаза жили. Поблескивали в отсветах ламп, большие, широко открытые; когда вой и бешеный грохот зениток нарастали, усиливались, они смотрели на вход, потом скользили взглядом по низкому потолку, по стенам и снова к двери. Двигались небыстро, рывками, следовали за шумом, как глаза парализованных зверей, с трудом и все-таки свободно, проворно и вместе с тем в глубоком трансе, следовали и кружили, и в них отражался тусклый свет. Они не видели ни Гребера, ни даже матери; лишенные способности к узнаванию и выразительности, оба с безликой настороженностью следили за чем-то, чего не могли видеть: за грохотом, который мог оказаться смертью. Они были уже не настолько маленькие, чтобы не чуять опасность, и еще не настолько большие, чтобы разыгрывать бессмысленную храбрость. Сторожкие, беззащитные, отданные на произвол судьбы.

Гребер вдруг сообразил, что такими были не только дети, взгляды всех остальных проделывали тот же путь. Лица и тела замерли без движения, люди вслушивались, причем не только ушами, но и наклоненными вперед плечами, ляжками, коленями, локтями и ладонями. Вслушивались в оцепенении, только глаза следовали за шумом, будто повинуясь беззвучному приказу.

Потом он учуял страх.

В тягостной атмосфере что-то неуловимо переменилось. Грохот снаружи не утихал, но откуда-то как бы повеяло свежим ветерком. Оцепенение отпустило. Подвал наполняли уже не скорченные тела, а снова люди, причем не покорные и не тупые; они шевелились, двигались, смотрели друг на друга. У них снова были лица, а не маски.

– Дальше полетели, – сказал старик рядом с Элизабет.

– Могут и вернуться, – возразил кто-то. – Так тоже бывает. Сделают крюк и вернутся, когда все выйдут из убежищ.

Давешние дети тоже зашевелились. Какой-то мужчина зевнул. Невесть откуда выбежала такса, принялась обнюхивать все вокруг. Заплакал младенец. Люди развернули свои пакеты, начали закусывать.

– Арнольд! – громко вскрикнула женщина, похожая на валькирию. – Мы забыли выключить газ! Наверняка вся еда сгорела. Почему ты об этом не подумал?

– Успокойтесь, – сказал старик. – При воздушной тревоге город всюду отключает газ.

– Успокоишься тут, как же! Потом сызнова включат – и вся квартира полна газу! Это ведь еще хуже.

– Во время тревоги газ не отключают, – объявил педантичный, назидательный голос. – Только во время налета.

Элизабет достала из сумочки расческу и зеркальце, причесалась. В мертвенном свете расческа казалась черной, как высохшие чернила, а волосы под ней вздымались волной и словно бы потрескивали.

– Скорее бы выйти отсюда! – прошептала она. – Здесь можно задохнуться!

Еще полчаса ожидания – и двери наконец открылись. Они пошли к выходу. Над дверями помещались маленькие замаскированные лампочки. Снаружи ступени лестницы заливал лунный свет. С каждым шагом Элизабет менялась. Словно пробуждалась от летаргии. Тени в глазницах исчезли, свинцовая серость растаяла, медные искры заиграли в волосах, кожа вновь стала теплой, засветилась, жизнь вернулась – кипучая, полнокровная, сильнее прежнего, вновь обретенная, не утраченная, драгоценнее и ярче на то краткое время, когда ощущалась именно так.

Они стояли возле бомбоубежища. Элизабет глубоко дышала. Двигала плечами и головой, как животное, выпущенное из клетки.

– Эти массовые могилы под землей! – сказала она. – Как я их ненавижу! Там просто задыхаешься! – Она резко отбросила волосы назад. – Развалины по сравнению с ними – утешение. Над ними, по крайней мере, небо.

Гребер посмотрел на нее. От нее веяло чем-то необузданным, порывистым, когда она стояла вот так у огромной, голой бетонной громады, лестницы которой словно бы вели в ад, но ей только что удалось спастись оттуда.

– Пойдешь домой? – спросил он.

– Да. Куда же еще? Бродить по темным улицам? Хватит, набродилась.

Они пересекли Карлсплац. Ветер обнюхивал их, как огромная собака.

– Ты не можешь уехать? – спросил Гребер. – Несмотря на все, что говоришь?

– Куда? У тебя есть на примете комната?

– Нет.

– Вот и у меня тоже. Тысячи людей остались без крова. Как я уеду?

– Верно. Теперь уже поздно.

Элизабет остановилась.

– Я бы не уехала, даже если б могла. Ведь тогда я бы вроде как бросила отца в беде. Разве тебе непонятно?

– Понятно.

Они пошли дальше. Греберу она вдруг надоела. Пусть делает что хочет. Он устал, изнервничался, и внезапно ему показалось, что сейчас, в этот самый миг, родители ищут его на Хакенштрассе.

– Мне пора, – сказал он. – Встреча у меня, уже опаздываю. Доброй ночи, Элизабет.

– Доброй ночи, Эрнст.

Секунду он смотрел ей вслед. А она быстро исчезла в ночи. Надо было проводить ее до дома, подумал он. Правда, без угрызений совести. Вспомнил, что и в детстве терпеть ее не мог. Торопливо отвернулся и зашагал на Хакенштрассе. Но ничего там не нашел. Безлюдье. Только луна да странная, парализующая тишина свежих развалин, словно висящее в воздухе эхо безмолвного крика. В давних развалинах тишина совсем другая.

Бёттхер уже ждал на ступеньках ратуши. Над ним поблескивала в лунном свете бледная морда водостока.