Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Ага.

Альфонс рассмеялся:

– Это сущий бальзам на душу. Наше движение предоставляет такие возможности, тем оно и замечательно. – Заметив, что Гребер встал, он спросил: – Уже уходишь?

– Пора. Сказать по правде, мне не до отдыха.

Биндинг кивнул. Лицо посерьезнело.

– Понимаю, Эрнст. И очень тебе сочувствую. Ты же знаешь, верно?

– Да, Альфонс. – Гребер догадывался, что́ еще сейчас последует, и хотел поскорее с этим покончить. – Зайду через денек-другой.

– Заходи завтра после обеда. Или ближе к вечеру. Скажем, около половины шестого.

– Хорошо, завтра. Около половины шестого. Думаешь, к тому времени ты что-нибудь разузнаешь?

– Возможно. Посмотрим. Во всяком случае, можем выпить по стаканчику. Кстати, Эрнст… ты уже побывал в больницах?

– Да.

Биндинг кивнул.

– А на кладбищах? На всякий случай, конечно.

– Нет еще.

– Сходи туда. На всякий случай. Там много таких, кого нет в списках.

– Завтра наведаюсь.

– Хорошо, Эрнст. – Биндинг явно испытывал облегчение. – И заходи завтра на подольше. Мы, старые школьные друзья, должны держаться вместе. Ты не поверишь, как одиноко чувствуешь себя на такой должности, как моя. Каждому что-то от тебя надо.

– Вот и мне тоже.

– Ты – другое дело. Я имею в виду льготы. – Биндинг взял бутылку арманьяка, ударом ладони загнал в нее пробку и протянул Греберу. – Держи, Эрнст! Захвати с собой! Хорошая выпивка. Наверняка тебе пригодится. Погоди еще минутку! – Он открыл дверь. – Госпожа Кляйнерт! Принесите бумагу! Или пакет!

Гребер держал бутылку в руке.

– Не надо, Альфонс…

Биндинг бурно запротестовал:

– Бери, бери! У меня полный погреб этого добра! – Он взял принесенный экономкой пакет, упаковал бутылку. – Всего тебе доброго, Эрнст! И не унывай! До завтра.

Гребер пошел на Хакенштрассе. Альфонс слегка выбил его из колеи. Крайсляйтер, думал он. Надо же, первый человек, который откровенно хочет мне помочь и предлагает жилье и харчи, оказывается партийной шишкой! Он сунул бутылку в карман шинели.

Вечерело. Небо словно из перламутра, деревья отчетливо рисовались на фоне светлого простора. В развалинах висел синий сумрак.

У двери с руинной газетой Гребер задержался. Его записки не было. Сначала он решил, что ее сорвало ветром, но тогда бы остались кнопки. А их тоже не было. Кто-то снял записку.

Он почувствовал, как вся кровь вдруг устремилась в сердце. Быстро осмотрел дверь в поисках известия. Но ничего не нашел. Потом перебежал через дорогу, к дому родителей. Вторая записка по-прежнему белела между камней. Он выдернул ее, пригляделся. Никто ее не трогал. Никакого известия не было.

В недоумении он выпрямился, обвел взглядом улицу. И заметил, как в дальнем ее конце что-то трепещет на ветру, словно белое крылышко. Бросился туда, догнал. Это была его записка. Он поднял листок, оглядел. Кто-то его сорвал. Аккуратным почерком по краю было написано: «Не укради». Сперва он не понял, что это значит. Потом сообразил, что те две кнопки, которые он отковырнул от обращения неизвестной матери, вернулись на старое место. Женщина забрала свою собственность и преподала ему урок.

Он подыскал два плоских камня, положил свою записку возле двери на землю и придавил камнями. После чего опять пошел к дому родителей.

Стоя перед развалинами, Гребер глянул вверх. Мягкое зеленое кресло исчезло. Наверно, кто-то унес. На его месте из обломков торчали газеты. Он слазил туда, вытащил их. Старые газеты, полные побед и важных имен, пожелтевшие, рваные, грязные. Он отбросил их в сторону, продолжил поиски. Немного погодя нашел маленькую книжицу – желтая и поблекшая, она лежала между двумя балками, словно кто-то нарочно ее раскрыл. Он вытащил ее и тотчас узнал. Это был его учебник. Пролистал к началу и на первой странице увидел выцветшие буквы своего имени. Написал, пожалуй, лет в двенадцать-тринадцать.

Катехизис, учебник по религии. Книга с сотнями вопросов и готовых ответов. Страницы в пятнах, некоторые с его собственными пометками. Он рассеянно смотрел на них. На миг все словно заколебалось, а он не понимал, что́ колеблется – не то разрушенный город и спокойное, перламутровое небо, не то пожелтевшая книжка в руках, где есть ответы на все вопросы человечества.

Гребер отложил книжку, продолжил поиски. Но ничего больше не нашел – ни других книг, ни чего-либо из квартиры родителей. Оно и понятно, родители жили на третьем этаже, и их вещи явно лежат под обломками намного глубже. Вероятно, по случайности катехизис был подброшен взрывом высоко в воздух, а затем, поскольку весил очень мало, медленно спланировал наземь. Как голубь, подумал он, одинокий белый голубь самонадеянности и безмятежности, со всеми вопросами и всеми ясными ответами в ночи, полной огня, и дыма, и удушья, и криков, и смерти.

Еще некоторое время он сидел на развалинах. Налетевший вечерний ветерок перелистывал страницы книжки, словно кто-то незримо читал ее. Господь милосерд, написано там, всемогущ, всеведущ, премудр, бесконечно благ и справедлив…

Гребер нащупал бутылку арманьяка, которую дал ему Биндинг. Откупорил, отхлебнул глоток. Потом спустился на улицу. Катехизис он с собой не взял.

Стемнело. Ни огонька кругом. Гребер пересек Карлсплац. Возле угла бомбоубежища едва не налетел на встречного прохожего. Это оказался молодой офицер, лейтенант, который очень спешил.

– Осторожней! – сердито бросил он.

Гребер взглянул на него:

– Ладно, Людвиг. В другой раз буду осторожней.

Лейтенант остолбенел. Потом расплылся в широкой улыбке:

– Эрнст, ты!

Это был Людвиг Вельман.

– Что поделываешь? В отпуску? – спросил он.

– Да. А ты?

– Мой отпуск кончился. Как раз уезжаю. Потому и спешу.

– Ну и как?

– Серединка на половинку. Ты же знаешь! Но в следующий раз поступлю иначе. Никому слова не скажу и поеду куда угодно, только не домой!

– Почему?

Вельман скривился:

– Семья, Эрнст! Родители! Нельзя же так! Из-за них весь отпуск насмарку! Ты давно здесь?

– Четыре дня.

– Погоди! Сам увидишь!

Вельман попытался закурить. Ветер задул спичку. Гребер щелкнул зажигалкой. На мгновение огонек осветил узкое, энергичное лицо Вельмана.

– Они до сих пор считают нас детьми, – сказал он, выпустив дым. – Хочешь уйти на вечерок, сразу смотрят с укором. Ты словно обязан все время торчать при них. Для матери я все еще тринадцатилетний мальчишка. Первую половину отпуска она обливалась слезами оттого, что я приехал, а вторую – оттого, что мне снова надо уезжать. Что тут поделаешь?

– А твой отец? Он же еще в ту войну был солдатом?

– Успел забыть. По крайней мере, бульшую часть. Для старика я герой. Гордится моими побрякушками. Готов был повсюду со мной ходить. Трогательный старикан из стародавних времен. Они нас уже не понимают, Эрнст. Ты уж постарайся, чтоб тебя под колпак не взяли!