Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Гребер не слишком удивился. Он не раз видел подобное. Культ диктатора легко превращался в религию.

– Здесь она и пишет свои доносы? – спросил он.

– Нет, вон там, за письменным столом моего отца.

Гребер взглянул на письменный стол. Старомодный, с надстройкой и рольшторкой.

– Он всегда на замке, – сказала Элизабет. – Не заглянешь. Я много раз пробовала.

– Она донесла на твоего отца?

– Точно не знаю. Его забрали, и больше я ничего о нем не слышала. Она уже тогда жила здесь со своим ребенком. В одной комнате. Когда отца забрали, она заняла и те две, что принадлежали ему.

Гребер обернулся.

– Думаешь, она могла бы ради этого настрочить донос?

– Почему бы нет? Иногда причин бывает еще меньше.

– Конечно. Но, судя по этому алтарю, она самая настоящая фанатичка.

– Эрнст, – с горечью сказала Элизабет. – Ты вправду считаешь, что фанатизм не может идти рука об руку с личной выгодой?

– Может. И часто. Странно, что об этом снова и снова забываешь! Иные банальности, которые когда-то заучил, позднее всегда бездумно повторяешь. Мир не делится на ящички с этикетками. А человек тем паче. Вероятно, эта кобра любит своего ребенка, своего мужа, цветы и благородные изыски бытия. Она знала о твоем отце что-то такое, о чем могла донести, или все выдумала?

– Отец был добрый, неосторожный и, наверно, давно на подозрении. Не каждый смолчит, если ежедневно слышит в собственной квартире партийные речи.

– Тебе известно, что он мог сказать?

Элизабет пожала плечами.

– Он уже не верил, что Германия выиграет войну.

– Многие уже не верят.

– Ты тоже?

– Да, я тоже. А теперь идем отсюда! Не то эта стерва, чего доброго, тебя застукает, и как знать, что она тогда сделает!

Элизабет бегло усмехнулась:

– Не застукает. Я заперла входную дверь на задвижку. Не войдешь.

Она подошла к двери, отодвинула задвижку. Слава богу, подумал Гребер. Если она и мученица, то, по крайней мере, осторожная и не страдающая избытком угрызений совести.

– Здесь пахнет, как на кладбище, – сказал он. – Должно быть, из-за чертовых увядших дубовых листьев. Идем, выпьем по глоточку.

Он опять наполнил бокалы до краев.

– Теперь я знаю, почему мы чувствуем себя стариками. Потому что видели чересчур много мерзости. И заварили эту мерзость люди старше нас, которым бы следовало быть умнее.

– Я себя старухой не чувствую, – возразила Элизабет.

Гребер посмотрел на нее. Да уж, никак не старуха.

– Вот и радуйся, – ответил он.

– Я чувствую себя узницей, – сказала она. – А это еще хуже, чем старухой.

Гребер сел в одно из бидермейеровских кресел.

– Кто знает, не донесет ли эта особа и на тебя, – сказал он. – Может, ей охота заграбастать всю квартиру. Зачем тебе этого дожидаться? Уезжай отсюда! Для тебя справедливости не существует, ты же знаешь.

– Да, знаю. – Вид у Элизабет вдруг стал упрямый и беспомощный. – Прямо как суеверие, – сказала она вымученно и поспешно, как человек, который уже сотни раз давал себе такой ответ. – Пока я здесь, я верю, что отец вернется. Если уеду, то вроде как брошу его. Понимаешь?

– Тут и понимать нечего. Любому ясно. Иначе нельзя. Хоть это и абсурдно.

– Ладно. – Она взяла бокал, осушила его.

В коридоре звякнули ключи.

– Явилась, – сказал Гребер. – Как раз успели. Собрание явно не затянулось.

Они прислушались к шагам в передней. Гребер посмотрел на патефон.

– У тебя одни только марши? – спросил он.

– Нет. Просто марши громкие. И временами, когда тишина кричит, надо перекрыть ее самым громким, что только есть.

Гребер посмотрел на девушку.

– Хорошенькие у нас с тобой разговоры! В школе нам часто рассказывали, что юность – романтическая пора жизни.

Элизабет рассмеялась. В передней что-то упало на пол. Госпожа Лизер чертыхнулась. Потом хлопнула дверь.

– Я не погасила свет, – прошептала Элизабет. – Идем отсюда. Иногда я все-таки не выдерживаю. И давай поговорим о другом.

– Куда пойдем? – спросил Гребер на улице.

– Не знаю. Куда-нибудь.

– Поблизости есть кафе, пивная или бар?

– Мне не хочется сразу в помещение. Давай немного пройдемся.

– Давай.

Улицы были безлюдны, город – темен и тих. Они прошли по Мариенштрассе, через Карлсплац, а потом через реку в Старый город. Через некоторое время все вокруг стало нереальным, будто жизнь вообще остановилась и они – последние из людей. Они шли меж домов с квартирами, но, мимоходом заглядывая в окна, чтобы увидеть комнаты, стулья, столы, свидетельства жизни, видели только отражение лунного света в стеклах, а за ними – черные шторы или черные бумажные рамы светомаскировки. Казалось, весь город в трауре, бесконечный морг, окутанный чернотой, с квартирами-гробами, сплошная мертвецкая.

– Что происходит? – спросил Гребер. – Где люди? Сегодня еще тише, чем обычно.

– Наверно, все сидят по домам. Налетов не было уже несколько дней. И люди боятся выйти за дверь. Ждут следующего налета. Так всегда бывает. Только сразу после бомбежки на улице больше народу.

– Уже и такие привычки возникли?

– Да. А у вас на фронте нет?

– У нас тоже.

Они шли по разбомбленной улице. По небу плыли волокнистые облака, создавая странное, трепетно-летучее освещение. В руинах метались тени, взад-вперед, словно спруты, избегающие луны. Потом послышался звон фарфора.

– Слава богу! – сказал Гребер. – Люди ужинают. Или пьют кофе. По крайней мере, живые.

– Наверно, кофе пьют. Сегодня выдавали. Даже вполне приличный. Бомбежечный.

– Бомбежечный?

– Ага, бомбежечный, или руинный. Так его прозвали. Льготная добавка, которую выдают после тяжелых воздушных налетов. Иногда выдают сахар, или шоколад, или сигареты.

– Как на фронте. Там перед наступлением выдают шнапс или табак. Смешно вообще-то, да? Двести граммов кофе за час смертельного страха.

– Сто граммов.

Они пошли дальше. Немного погодя Гребер остановился.

– Элизабет, так еще хуже, чем сидеть дома. Зря мы не прихватили с собой водку! Мне надо выпить. Тебе тоже. Тут где-нибудь есть кафешка?

– Я не хочу в кафешку. Сидишь взаперти, как в подвале. Сплошь затемнение, все окна с маскировкой!

– Тогда пошли к казарме. У меня там еще бутылка есть. Схожу принесу, и мы разопьем ее где-нибудь на воздухе.

– Ладно.

В тишине послышалось громыханье повозки. А секунду спустя им навстречу выскочил конь. Взбудораженный, он шарахался от каждой тени и в тусклом свете сам казался призраком, с диким взглядом и раздутыми ноздрями. Возница натянул вожжи. Конь стал на дыбы. Пена клочьями летела с морды. Им пришлось взобраться на развалины, чтобы пропустить его. Элизабет быстро взбежала по обломкам, только-только успела увернуться от коня, секунду казалось, будто она вот-вот прыгнет на спину храпящего животного и умчится прочь, но в следующий миг она уже стояла одна на фоне пустынного простора изорванного неба.