Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Яйцеголовый помолчал. Похоже, эта картина сразила его.

– И такую женщину ты обманываешь? – хрипло спросил он.

– Да пойми ты, я ее не обманываю! Будь она здесь, я бы на хозяйку даже не посмотрел! Это не измена. Просто необходимая оборона.

Ройтер повернулся к Греберу:

– А ты? Чего достиг со своей бутылкой арманьяка?

– Ничего.

– Ничего? – переспросил Фельдман. – И спишь как убитый до обеда?

– Да. Черт его знает, почему я вдруг так устал. Хоть сейчас опять засну. Такое ощущение, будто неделю глаз не смыкал.

– Так ложись и спи дальше.

– Мудрый совет, – одобрил Ройтер. – Совет мастера-засони Фельдмана.

– Фельдман – болван, – объявил яйцеголовый, который аккурат пасовал. – Весь свой отпуск проспит. В результате окажется – отпуска вроде как и не было. С тем же успехом мог бы дрыхнуть на фронте, а отпуск видеть во сне.

– Это по-твоему, браток. На самом деле наоборот, – ответил Фельдман. – Я тут сплю, а во сне вижу, будто я на фронте.

– И где ты на самом деле? – спросил Ройтер.

– Чего? Здесь, где ж еще?

– Ты уверен?

– Вот это я и имею в виду, – хихикнул яйцеголовый. – Какая разница, где он находится, ежели постоянно дрыхнет. Просто он осёл и не понимает.

– Когда я просыпаюсь, умники, разница очень даже большая, – вдруг разозлился Фельдман и опять лег.

Ройтер снова повернулся к Греберу.

– А ты? Что думаешь нынче сделать для своей бессмертной души?

– Скажи-ка мне, куда пойти, если хочешь хорошенько поужинать.

– Один?

– Нет.

– Тогда топай в «Германию». Только туда, другого места нет. Правда, тебя могут и не пустить. Во фронтовом-то клифте. Это офицерская гостиница. И ресторан тоже. Хотя, возможно, официанта впечатлят твои побрякушки.

Гребер оглядел себя. Мундир в заплатах и до крайности обтрепан.

– Можешь одолжить мне свой френч? – спросил он.

– Охотно. Ты всего фунтов на тридцать полегче меня. В нем тебя прямо с порога вышвырнут. Но я могу организовать выходной унтер-офицерский мундир твоего размера, с брюками. Если наденешь поверх шинель, в казарме никто и не заметит. Кстати, почему ты до сих пор рядовой? Тебе давно пора быть лейтенантом.

– Я уже разок был унтером. А потом избил лейтенанта, и меня разжаловали. Еще повезло, что в штрафную роту не закатали. Но насчет повышения с тех пор амба.

– Ладно. В таком разе у тебя даже есть моральное право на унтер-офицерский мундир. Если пойдешь с дамой в «Германию», закажи «Йоханнисбергер кохсберг» тридцать седьмого года из подвалов Г. Х. фон Мумма. Винцо – мертвых из могилы подымет.

– Отлично. Именно это мне и нужно.

Поднялся туман. Гребер стоял на мосту через реку. Вода, сплошь в обломках, черная и вялая, плескалась среди балок и домашней утвари. Напротив темнел в белом мареве силуэт школы. Минуту-другую он смотрел туда, потом по мосту вернулся назад и зашагал переулком, ведущим к школьному двору. Большие железные ворота, отсыревшие от влаги, стояли нараспашку. Он вошел во двор. Пусто. Ни души, час уже слишком поздний. Он пересек двор, вышел на берег реки. Темные стволы каштанов вырастали из тумана, словно угольные колонны. Под деревьями стояли влажные скамейки. Греберу вспомнилось, что он частенько сидел тут. Тогдашние мечты не сбылись. Прямо со школьной скамьи он отправился на войну.

Некоторое время он неотрывно смотрел на реку. К берегу прибило сломанную кровать. Точно разбухшие губки, на ней лежали тяжелые, мокрые подушки. Он поежился. Вернулся обратно, остановился перед школьным зданием. Тронул входную дверь. Не заперто. Открыл, нерешительно вошел. В вестибюле остановился, глянул по сторонам. Почуял удушливый запах школы, увидел сумрачную лестницу, темные крашеные двери, ведущие в актовый зал и комнату педсоветов. И не чувствовал ничего. Даже презрения и иронии. Вспомнил Вельмана. Не стоит возвращаться, сказал тот. И был прав. Гребер ощущал одну только пустоту. Весь опыт, накопленный после школы, опровергал то, чему он здесь учился. Не осталось ничего. Он был банкрот.

Он повернулся, вышел на крыльцо. По обе стороны от входа увидел мемориальные доски с именами погибших. Та, что справа, ему знакома – погибшие на Первой мировой. В дни партийных съездов ее всегда украшали еловыми лапами и дубовыми листьями, а Шиммель, директор, произносил перед нею пламенные речи об отмщении, Великой Германии и грядущем возмездии. Шиммель, со своим толстым мягким брюшком, всегда по-страшному потел. Доска слева была новая. Гребер ее раньше не видел. Погибшие на этой войне. Он прочел имена. Много имен, но доска большая, и рядом еще оставалось место для второй.

Во дворе ему встретился школьный сторож.

– Вы что-то ищете? – спросил старик.

– Нет, не ищу.

Гребер пошел дальше. Потом кое-что вспомнил. И вернулся.

– Вы не знаете, где живет Польман? – спросил он. – Господин Польман, он здесь преподавал.

– Господин Польман больше не работает.

– Я знаю. Где он живет?

Сторож глянул по сторонам.

– Тут никого нет, не подслушают, – успокоил Гребер. – Где он живет?

– Раньше жил на Янплац, шесть. А живет ли там по-прежнему, я не ведаю. Вы учились здесь?

– Шиммель, директор, еще служит?

– Конечно, – с удивлением ответил сторож. – Конечно, служит. С какой стати ему уходить?

– Ну да, – сказал Гребер. – С какой стати?

Он пошел дальше. Через четверть часа заметил, что понятия не имеет, где находится. Туман сгустился, и в развалинах он потерял направление. Все руины выглядели одинаково, улицы неотличимы одна от другой. Странное ощущение – он будто заблудился в себе самом.

Лишь немного спустя он отыскал дорогу на Хакенштрассе. Потом неожиданно поднялся ветер, туман заколыхался и поплыл волнами, как беззвучное, призрачное море.

Вот и родительский дом. Сообщения он не нашел и уже хотел уйти, когда услыхал странно гулкий звук. Словно зазвенела струна арфы. Он огляделся. Улица безлюдна, куда ни глянь. Звук возобновился, на сей раз громче, жалобный, протяжный, будто в туманном море предостерегающе гудел незримый буй. Он повторялся снова и снова, то тише, то громче, неритмично, а все же почти регулярно и шел, казалось, откуда-то сверху, словно кто-то на крышах играл на арфе.

Гребер слушал. Потом попробовал определить, откуда доносятся звуки, но не сумел. Они были как бы везде и доносились отовсюду, сильные и требовательные, порой одиночные, порой похожие на арпеджио и на неразрешенный аккорд безутешной скорби.

Дружинник, подумал он. Полоумный этот, больше некому. Он прошел к дому, от которого уцелел только фасад, рывком распахнул дверь. С кресла за дверью вскочила какая-то фигура. Гребер заметил, что кресло то самое, зеленое, что стояло в руинах дома его родителей.

– Что случилось? – испуганно выкрикнул дружинник.