Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Подошел официант, маленький старичок, похожий на марабу. Принес меню. Гребер взял его, сунул внутрь купюру и вернул Марабу.

– Мы бы хотели что-нибудь, чего в меню нет. Что вы можете предложить?

Марабу смотрел на него без всякого выражения:

– Все, что есть, стоит в меню.

– Ладно. Тогда принесите пока бутылочку «Йоханнисбергер кохсберг» тридцать седьмого, из подвалов Г. Х. фон Мумма. Не слишком холодное.

Глаза Марабу оживились.

– Слушаюсь, сударь, – сказал он с внезапным уважением. Потом наклонился к столику: – У нас случайно есть остендский морской язык. Свежайший. А к нему, пожалуй, найдется бельгийский салат и немного картофеля с петрушкой.

– Хорошо. А что на закуску? К вину, конечно, никакой икры.

Марабу оживился еще больше.

– Само собой. Однако есть немного страсбургской гусиной печенки с трюфелями…

Гребер кивнул.

– А затем рекомендую кусочек голландского сыра. Он великолепно раскрывает букет вина.

– Отлично.

Марабу бойко ретировался. Первоначально он, вероятно, счел Гребера солдатом, который забрел сюда случайно, теперь же увидел в нем знатока, случайно угодившего в солдаты.

Элизабет слушала с изумлением.

– Эрнст, – сказала она, – откуда ты все это знаешь?

– От моего приятеля Ройтера. Нынче утром я еще понятия ни о чем не имел. А он такой большой знаток, что заработал на этом подагру. Впрочем, теперь она спасает его от фронта. Стало быть, грех, как всегда, оправдан.

– А как же трюки с чаевыми и меню…

– Все от Ройтера. Он в этом разбирается. И уверенные светские манеры тоже он мне преподал.

Элизабет неожиданно рассмеялась. Смех был теплый, освобожденный и ласковый.

– Бог свидетель, я тебя запомнила не таким!

– Я тоже запомнил тебя не такой, как сейчас.

Гребер посмотрел на нее. Раньше он ее никогда такой не видел. Смех делал ее совершенно другой. Будто вдруг распахивались все окна темного дома.

– Очень красивое платье, – чуть смущенно добавил он.

– Мамино. Вчера вечером я немножко перешила его и подогнала. – Элизабет опять засмеялась. – Я была не так уж не готова, как тебе показалось, когда ты пришел.

– Разве ты умеешь шить? Никогда бы не сказал.

– Раньше не умела, но научилась. Теперь каждый день по восемь часов шью шинели.

– Правда? Тебя направили на работу?

– Да. Я и сама хотела. Вдруг это как-нибудь поможет отцу.

Гребер покачал головой, посмотрел на нее:

– С тобой это совсем не вяжется. Как и твое имя. Откуда оно у тебя?

– Его выбрала мама. Она была родом из южной Австрии, внешне походила на итальянку и надеялась, что я буду блондинкой с голубыми глазами, потому и выбрала имя Элизабет [3] Вероятно, намек на Элизабет (Елизавету, 1837–1898), супругу австрийского императора Франца Иосифа I, убитую в Женеве итальянским анархистом. . А потом, вопреки разочарованию, все равно так и назвала.

Марабу принес вино. Держа бутылку, как драгоценность, осторожно наполнил бокалы.

– Я принес вам очень тонкие, простые хрустальные бокалы, – сообщил он. – В них лучше всего виден цвет. Или вы предпочитаете рюмки?

– Нет-нет. Тонкие прозрачные бокалы.

Марабу кивнул, снял крышку с серебряного блюда. Розовые ломтики гусиной печенки и черные трюфели лежали в кольце дрожащего заливного.

– Свежая, прямиком из Эльзаса, – гордо объявил он.

Элизабет рассмеялась:

– Какая роскошь!

– Роскошь! О да! – Гребер поднял бокал. – Роскошь, – повторил он. – Вот именно! Вот за это давай и выпьем, Элизабет. Два года я ел из жестяного котелка, без всякой уверенности, успею ли доесть… оттого это не просто роскошь. А гораздо больше. Это мир, и безопасность, и радость, и праздничность – все то, чего на фронте нет.

Он выпил, смакуя вино, и посмотрел на Элизабет: она была частью нынешнего вечера. И эта неожиданность подарила легкость и подъем, внезапно почувствовал он, подарила то, что выходило за пределы необходимого, ненужное, якобы излишнее, потому что принадлежало к другой стороне бытия – более яркой, изобильной, несерьезной, мечтательной. После нескольких лет рядом со смертью вино было не только вином, серебро – не только серебром, музыка, откуда-то проникавшая в зал, – не только музыкой, а Элизабет – не только Элизабет, – все они были символами другой жизни, жизни без убийства и разрушения, жизни ради жизни, которая стала едва ли не мифом и безнадежной грезой.

– Иногда совершенно забываешь, что живешь, – сказал он.

Элизабет опять засмеялась:

– Вообще-то я всегда это помню. Хотя никогда не умела этим пользоваться.

Подошел Марабу:

– Как вам вино, сударь?

– Определенно превосходное. Иначе я бы не подумал вдруг о вещах, о которых не думал давным-давно.

– Это солнце, сударь. Солнце, которое осенью дало созреть винограду. Теперь вино снова его отдает. В Рейнской области такое вино называют сокровищем.

– Вот как?

– Да. Оно ведь как золото и сияет во все стороны.

– Верно.

– Сразу чувствуется, с первого бокала, не так ли? Отжатое солнце!

– Даже с первого глотка. Оно идет не в желудок. А сразу в глаза и меняет мир.

– А вы разбираетесь в вине, сударь! – Марабу доверительно наклонился. – Вон там, за столиком справа, пьют то же вино. Хлещут как воду. Им бы лучше пить «Либфраумильх»! – Он отошел, с отвращением глядя на тот столик.

– Судя по всему, нынче хороший день для мошенников, Элизабет, – сказал Гребер. – Как тебе вино? Тоже как сокровище?

Она откинулась назад, расправила плечи.

– Я чувствую себя человеком, вышедшим из тюрьмы. И человеком, которого скоро опять посадят туда за обман.

Он рассмеялся:

– Вот такие мы с тобой! Боимся чувствовать. А если чувствуем, сразу считаем себя обманщиками.

Марабу принес морской язык и салат. Гребер наблюдал, как он подает. Он совершенно расслабился и чувствовал себя так, будто случайно ступил на тонкий лед и, к своему удивлению, обнаружил, что лед держит. Знал, что лед тонкий и держать будет, пожалуй, недолго, но сейчас держит, и этого достаточно.

– Долгое торчанье в дерьме имеет и свои плюсы, – сказал он. – Все так ново и волнующе, будто впервые. Все… даже бокал и белая скатерть.

Марабу приподнял бутылку. Теперь он был как мать.

– Обычно к рыбе подают мозельское, – сказал он. – Но морской язык – рыба особенная. Вкус у нее почти ореховый. К ней лучше всего рейнгауское, так?

– Безусловно.

Официант кивнул и исчез.

– Эрнст, а мы вообще-то в состоянии все это оплатить? Наверняка ведь жутко дорого.

– В состоянии. Я получил деньги за два года войны. И беречь их незачем. – Гребер засмеялся. – Жизнь очень коротка. А на две недели хватит.

Они стояли у подъезда. Ветер утих, снова наплывал туман.

– Когда ты должен возвращаться? – спросила Элизабет. – Через две недели?