Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Гребер вдруг увидел Хайни. Улица была пуста, меж живых изгородей лежал ленивый солнечный свет, желтый мотылек порхал низко над полоской песка по краю мощеной дорожки, а сотней метров дальше Хайни как раз сворачивал за угол. Гребер шагнул на песчаную полоску. Тишина, ни звука кругом, а шагов не слышно. Если кто-нибудь хочет ликвидировать Хайни, сейчас самое время, подумал он. Никого не видать. Улица как бы спит. По песчаной полоске можно подойти почти беззвучно. Хайни ничего не заметит. Можно сбить его с ног и задушить или заколоть. Выстрел наделает слишком много шума, и народ мигом сбежится. Хайни не очень-то силен, его можно задушить.

Гребер заметил, что ускорил шаг. Альфонс и тот ничего не заподозрит, подумал он. Решит, что кто-то свел с Хайни счеты. Причин для этого вполне достаточно. Да, уникальная возможность свести счеты. Вряд ли она скоро повторится. Вдобавок можно без сведе́ния счетов ликвидировать убийцу, который через час, по всей вероятности, примется пытать перепуганных, беззащитных людей.

Гребер чувствовал, что руки взмокли от пота. Ему вдруг стало ужасно жарко. Дойдя до угла, он увидел, что Хайни теперь метров на тридцать ближе. Вокруг по-прежнему ни души. Если быстро пробежать по песчаной полосе, через минуту все будет кончено. Он зарежет Хайни и немедля продолжит путь.

Сердце в груди застучало молотом. Забилось так громко, что на миг он испугался, как бы Хайни не услышал. Что со мной? – думал он. Какое мне дело? И куда я вообще лезу? Мысль, минутой раньше еще случайная, неожиданно обернулась суровой необходимостью, и ему вдруг почудилось, будто от этого зависит все, будто это может оправдать многое в прошлом, собственную его, Гребера, жизнь, обстоятельства, которые он хотел забыть, что-то сделанное и что-то упущенное. Сведение счетов, смятенно думал он, но ведь я едва его знаю, он ничего мне не сделал и мстить мне ему не за что, пока не за что, думал он, но разве не может быть, что отец Элизабет уже стал жертвой Хайни, разве не может он стать его жертвой сегодня или завтра, а кому что-то сделали заложники или несчетные невинные люди, и где тут вина, а где наказание?

Гребер неотрывно смотрел в спину Хайни. Во рту пересохло. За какой-то калиткой залаяла собака. Он испугался, глянул по сторонам. Я слишком много выпил, подумал он, надо остановиться, все это не имеет ко мне касательства, это же безумие, – но шел дальше, быстрее, бесшумно, гонимый чем-то, казавшимся ему могучей и справедливой необходимостью, воздаянием и оправданием для множества смертей, что остались у него за спиной.

Он был теперь в двадцати метрах, но по-прежнему не знал, что сделает. Потом увидел, как в конце улицы из проема в живой изгороди вышла женщина. В оранжевой блузке, с корзинкой в руке, она шла ему навстречу. Он остановился. Напряжение отпустило. И он медленно пошел дальше. Помахивая корзинкой, женщина неторопливо прошла мимо Хайни, навстречу Греберу. Спокойная походка, крепкие широкие груди, широкое загорелое лицо, гладкие темные волосы, причесанные на пробор. За ее головой светилось небо, блекло и туманно, лишь она сама на миг проступила отчетливо, все прочее расплылось, лишь она была реальна, была жизнью, несла ее на своих широких плечах, несла с собой, большую и хорошую, оставив позади пустыню и убийство.

Мимоходом женщина взглянула на него, приветливо поздоровалась:

– Добрый день.

Гребер кивнул. Не в силах ничего сказать. Слышал за спиной ее шаги, пустыня опять вернулась, и в ее трепещущем свете он увидел, как темная фигура Хайни свернула за угол, – улица опустела.

Он оглянулся. Женщина ровной походкой шла дальше, ни о чем не беспокоясь. Почему я не бегу? – подумал он. Время еще есть, успею. Но он уже понимал, что не сделает этого. Женщина видела меня, думал он, она меня узна́ет, так что всё, нельзя. А сделал бы он это, не появись женщина? Или нашел бы себе другое оправдание? Он не знал.

Вот и перекресток, где Хайни свернул. Хайни там не было. Только на следующем углу он увидал его. Стоя посреди мостовой, Хайни разговаривал с каким-то эсэсовцем, а потом они вместе зашагали дальше. Из подворотни вышел почтальон. Чуть поодаль стояли два велосипедиста со своими великами. Время упущено. Гребер вдруг словно очнулся. Глянул по сторонам. Что это было? – подумал он. Черт, я ведь вправду чуть не сделал это! Откуда оно взялось? Что со мной? Что во мне вдруг рвется наружу? Он продолжил путь. Надо последить за собой, думал он. Мне казалось, я спокоен. Но нет, я не спокоен. Растерянность куда сильнее, чем я сознавал. Надо последить за собой, пока глупостей не наделал!

В киоске Гребер купил газету, постоял, прочел вермахтовскую сводку. До сих пор он их не читал. Знать ничего не хотел во время отпуска. А отступление, оказывается, продолжалось. На маленьких отрезках карты он отыскал место, где должен стоять его полк. Точно не определишь, сводка указывала только наименования групп армий, однако, судя по всему, войска отошли еще километров на сто.

Минуту-другую он стоял не шевелясь. За все время, что был в отпуске, он толком не вспоминал о своих товарищах. Воспоминание камнем кануло в глубины его существа. А теперь вернулось.

Ему почудилось, будто из-под земли поднимается серое одиночество. Без единого звука. Сводка сообщала о тяжелых боях на участке Гребера, но серое одиночество было беззвучно и лишено красок, словно в нем давным-давно умерли и свет, и даже упорство боя. Поднимались тени, бескровные, пустые, они двигались и глядели – на него, сквозь него, – а когда падали, были как серая, изрытая земля, и земля была как они, словно двигалась в них и росла. Высокое сияющее небо над головой, казалось, утрачивало цвет на фоне серого дыма этого бесконечного умирания, что как бы вырастало из-под земли и затмевало солнце. Предательство, с горечью думал он, их предали и осквернили, соединили их борьбу и смерть с убийством, с несправедливостью, с ложью, с насилием, их обманули, обманом отняли все, даже их жалкую, храбрую, плачевную и бессмысленную смерть.

Женщина, несшая в охапке мешок, толкнула его и раздраженно воскликнула:

– Вы что, ослепли?

– Да нет, – сказал Гребер, не двинувшись с места.

– Что ж тогда стоите на дороге?

Гребер не ответил. Он вдруг понял, зачем пошел следом за Хайни. Тьма, которая так часто охватывала его на фронте, вопрос, на который он не смел дать ответ, внезапное, гнетущее отчаяние, от которого он снова и снова увиливал, – они наконец настигли его и потребовали объяснений, и теперь он знал, что с ним происходит, и более не желал увиливать. Желал ясности. Был готов. Польман, подумал он. Фрезенбург просил навестить его. А я забыл. Вот с ним и поговорю. Надо поговорить с кем-нибудь, кому можно доверять.