Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Болван! – сказала тяжело нагруженная женщина и потащилась дальше.

Одна половина площади Янплац лежала в руинах, вторая уцелела. Только разбилось несколько окон. В этих домах продолжалась будничная жизнь, женщины убирались и стряпали, тогда как фасады напротив рухнули, обнажив остатки комнат, где со стен свисали клочья обоев, словно рваные флаги после проигранного сражения.

Дом, где раньше жил Польман, был на разрушенной стороне. Верхние этажи обвалились, засыпали вход. С виду похоже, что никто там не живет. Гребер уже хотел уйти, когда вдруг заметил среди руин узкую протоптанную тропку. Пошел по ней и обнаружил расчищенную дорожку к уцелевшему черному ходу. Постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. Немного погодя услышал шорохи. Звякнула цепочка, дверь осторожно приоткрылась.

– Господин Польман? – сказал он.

В щелку выглянул старик:

– Да. Что вам угодно?

– Я Эрнст Гребер. Ваш бывший ученик.

– Вот как. И чего же вы хотите?

– Повидать вас. Я в отпуске.

– Я больше не работаю, – коротко ответил Польман.

– Знаю.

– Хорошо. Тогда вы знаете и что уволили меня в наказание. Я больше не принимаю учеников и не имею на это права.

– Я уже не ученик, я солдат, приехал из России и должен передать вам привет от Фрезенбурга. Он просил меня зайти к вам.

Старик пристальнее всмотрелся в Гребера:

– Фрезенбург? Он еще жив?

– Десять дней назад был жив.

Польман еще секунду-другую смотрел на Гребера. Потом посторонился:

– Ладно. Заходите.

Следом за ним Гребер прошел по коридору в некое подобие кухни, откуда вел второй коридор, совсем короткий. Польман вдруг ускорил шаги, отворил дверь и сказал, намного громче, нежели раньше:

– Входите. Я было подумал, вы из полиции.

Гребер бросил на него удивленный взгляд. Потом сообразил. И не стал смотреть по сторонам. Вероятно, Польман говорил так громко, чтобы оповестить кого-то.

В комнате горела маленькая керосиновая лампа под зеленым абажуром. Окна разбиты, а обломки перед ними громоздились так высоко, что на улицу не выглянешь. Польман остановился посередине.

– Теперь я вас узнал, – сказал он. – На улице свет слишком яркий. Я редко выхожу, вот и отвык. Здесь дневного света нет, только лампа. А керосина мало, поэтому я часто и подолгу сижу в потемках. Электропроводка порвана.

Гребер посмотрел на него. Нипочем бы не узнал, так Польман постарел. Потом глянул по сторонам, и ему показалось, будто он попал в другой мир. И не только из-за тишины и неожиданной, освещенной лампой комнаты, после яркого полуденного солнца похожей на катакомбы, тут было кое-что еще. Коричнево-золотые ряды книжных корешков по стенам, конторка, гелиографические гравюры да и сам старик с его седыми волосами и изрытым морщинами лицом, которое казалось восковым, как у многолетнего узника. Польман заметил взгляд Гребера.

– Мне повезло, – сказал он. – Я сохранил почти все свои книги.

Гребер обернулся.

– А я давно не видел книг. И за последние годы прочел очень немного.

– Наверно, не могли. Книги слишком тяжелые, чтобы таскать их с собой в ранце.

– И слишком тяжелые, чтобы таскать их в голове. Они не соответствовали происходящему. А те, что соответствовали, читать не хотелось.

Польман смотрел в мягкий зеленый свет лампы.

– Почему вы пришли ко мне, Гребер?

– Фрезенбург сказал, что мне надо зайти к вам.

– Вы хорошо его знаете?

– На фронте я полностью доверял только ему одному. Он сказал, что мне надо зайти к вам и поговорить. Вы, мол, скажете мне правду.

– Правду? О чем?

Гребер взглянул на старика. Когда-то он учился в его классе, кажется, бесконечно давно, и все же на долю секунды вновь почувствовал себя школьником, которого расспрашивают о жизни, более того, ему почудилось, что вот сейчас в этой маленькой, засыпанной обломками комнате с множеством книг и с уволенным учителем его юности решится его судьба. Они воплощали то, что существовало в прошлом, – доброту, терпимость, знания, – а обломки у окна были тем, во что превратили все это нынешние времена.

– Я хочу знать, насколько велико мое участие в преступлениях последних лет, – сказал он. – И хочу знать, что мне делать.

С минуту Польман пристально смотрел на него. Потом встал, пересек комнату. Взял с полки книгу, открыл и, не заглядывая внутрь, поставил на место. И наконец обернулся:

– Вы понимаете, о чем спрашиваете меня?

– Да.

– Теперь и за меньшее головы рубят.

– На фронте гибнут ни за что, – сказал Гребер.

Польман вернулся к нему, снова сел.

– Под преступлениями вы имеете в виду войну?

– Я имею в виду все, что привело к этому. Ложь, угнетение, несправедливость, насилие. И войну. Войну и то, как мы ее ведем, – с невольничьими и концентрационными лагерями и с массовым убийством гражданского населения.

Польман молчал.

– Я кое-что повидал, – сказал Гребер. – И много чего слышал. Я знаю, что война проиграна. И знаю, что мы продолжаем воевать лишь затем, чтобы правительство, партия и люди, которые все это затеяли, еще некоторое время оставались у власти и могли натворить еще больше бед.

Польман опять посмотрел на Гребера.

– Вы все это знаете? – спросил он.

– Теперь знаю. Но знал не всегда.

– И вы должны вернуться на фронт?

– Да.

– Ужасно.

– Еще ужаснее возвращаться на фронт, зная все это и таким образом, пожалуй, становясь соучастником. Я им стану?

Польман молчал.

– Как вас понимать? – немного погодя спросил он шепотом.

– Вы знаете как. Вы преподавали у нас религию. В какой мере я стану соучастником, коль скоро знаю, что война проиграна, мало того, нам необходимо ее проиграть, чтобы прекратились рабство и убийство, концлагеря, СС и СД, массовое истребление и бесчеловечность… коль скоро я знаю все это, а через две недели вернусь на фронт, чтобы продолжать войну?

Лицо Польмана вдруг посерело и погасло. Только глаза не утратили цвет, странную прозрачную голубизну. Они напомнили Греберу другие глаза, которые он видел где-то еще, но забыл где.

– Вы должны вернуться на фронт? – в конце концов спросил Польман.

– Могу отказаться. Тогда меня повесят или расстреляют.

Гребер замолчал, ожидая ответа.

– Мученики христианской эпохи не уступали принуждению, – неуверенно сказал Польман.

– Мы не мученики. Но когда начинается совиновность? – спросил Гребер. – Когда то, что обычно зовут героизмом, оборачивается убийством? Когда перестаешь верить в свои принципы? Или цели? Где граница?

Польман устало посмотрел на него:

– Да как же я могу вам это сказать? Вы слишком много от меня хотите. Я не могу решать за вас.

– Каждый должен решать сам?

– По-моему, да. А как иначе?

Гребер молчал. Зачем я продолжаю задавать вопросы? – думал он. Сижу здесь вдруг как судья, а не как обвиняемый. Зачем мучаю старого человека и призываю его к ответу за то, чему он некогда меня учил, и за то, что я позднее усвоил без него? Разве мне еще нужен ответ? Разве я вот только что не дал его себе сам? Он взглянул на Польмана. И вполне мог себе представить, как тот день за днем сидел в этой комнате, впотьмах или при лампе, словно в катакомбах Древнего Рима, отлученный от работы, каждый час ожидая ареста и без устали ища утешение в книгах.