Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Гребер молчал.

Не спрашивал ни о чем. Любопытство умирало во времена, когда происходит так много всего. Его лишь слегка удивляло, что сам он спокойно сидит, окутанный чистым и ясным сном, как подводная скала развевающимися водорослями. Впервые после отъезда из России он не чувствовал напряжения. Мягкая умиротворенность нахлынула на него, как полая вода, что вдруг поднялась и словно бы нежданно-негаданно зеркальной своей гладью вновь соединила иссохшие, спаленные земли в одно целое.

Они спустились с холма в город. Опять шли по улице, вокруг снова веяло холодным запахом давних пожаров, и черные, замаскированные окна сопровождали их, будто процессия катафалков. Элизабет поежилась:

– Раньше дома и улицы были полны света, и это казалось совершенно естественным. Привычным для всех. Только теперь понимаешь, что́ это было…

Гребер посмотрел вверх. Небо ясное, безоблачное. Как по заказу для самолетов. И уже поэтому слишком для него светлое.

– Так почти всюду в Европе. Только Швейцария, говорят, ночью вся в огнях. Они включают свет, чтобы летчики видели: внизу нейтральная страна. Мне рассказывал один парень, который летал со своей эскадрильей во Францию и Италию. Мол, там как бы остров света – света и мира, ведь они неразделимы. А вокруг мрак; Германия, Франция, Италия, Балканы, Австрия и все прочие страны, участвующие в войне, словно под бесконечным саваном.

– Нам был дарован свет, и он сделал нас людьми. А мы его убили и опять стали пещерными троглодитами, – сердито бросила Элизабет.

Сделал нас людьми? – подумал Гребер. Это уж слишком. Но Элизабет, кажется, вообще склонна к преувеличениям. Хотя, пожалуй, она права. У животных нет света. Нет света, нет огня. И бомб нет.

Они стояли на Мариенштрассе. Гребер вдруг увидел, что Элизабет плачет.

– Не смотри на меня, – сказала она. – Не надо было пить. Я же не умею. Мне не грустно. Просто все вдруг как-то распалось.

– Ну и пусть распалось, не обращай внимания. Со мной происходит то же самое. Без этого никак.

– Без чего?

– Без того, о чем мы недавно говорили. Ну насчет отвернуться в другую сторону. Завтра вечером мы не станем бродить по улицам. Пойдем с тобой куда-нибудь, где света столько, сколько можно найти в этом городе. Я разузнаю.

– Зачем? Ты можешь найти себе компанию повеселее.

– Мне не нужна веселая компания.

– Что-что?

– Не нужна мне веселая компания. Не по мне она. И другая не нужна, с сочувствием. Его и днем хоть отбавляй. Фальшивого и искреннего. Да ты, наверно, и сама знаешь.

Элизабет больше не плакала.

– Да, – сказала она. – Знаю.

– У нас с тобой по-другому. Нам незачем притворяться друг перед другом. Это уже много. И завтра вечером мы пойдем в самый светлый городской ресторан, поужинаем, выпьем вина и на один вечер забудем все это окаянное существование!

Она посмотрела на него:

– Так тоже надо?

– Да. Тоже. Надень самое светлое платье, какое у тебя есть.

– Ладно. Приходи в восемь.

Он вдруг почувствовал на лице ее волосы, потом губы. Словно быстрый порыв ветра – и она исчезла в парадном, прежде чем он успел хоть что-то понять. Нащупал бутылку в кармане. Пустая. Он поставил ее возле соседнего дома. Вот и еще один день миновал, подумал он. Хорошо, что Ройтер и Фельдман не видят меня сейчас! Что бы они сказали!

– Ну ладно, парни, признаю ́ сь, – сказал Бёттхер. – Переспал я с хозяйкой. А что было делать? Что-то ведь надо было делать! Для чего иначе отпуск-то? Прикажете возвращаться на фронт этаким телком?

Сидя возле койки Фельдмана, он пил кофе из крышки от котелка, а ноги держал в ведре с холодной водой. С тех пор как разбил велосипед, натер мозоли.

– А ты как? – спросил он Гребера. – Чем сегодня занимался? Ходил утром по инстанциям?

– Нет.

– Нет?

– Дрых он, – объяснил Фельдман. – До сегодняшнего полудня. Пушками не разбудишь. Впервые показал, что с мозгами у него полный порядок.

Бёттхер вытащил ноги из воды, осмотрел подошвы. Сплошь в больших белых пузырях.

– Вы только гляньте! Я же здоровый, крепкий мужик, а ноги чувствительные, как у младенца. Всю жизнь так. Не грубеют они. Чего я только не пробовал. И ведь сызнова пора в дорогу.

– Зачем? Куда торопиться-то? – сказал Фельдман. – У тебя ж хозяйка есть.

– Эх, старичок, ну что хозяйка! Хозяйка тут ни при чем. Вдобавок она оказалась огромным разочарованием.

– Когда с фронта приезжаешь, на первый раз всегда разочарование. Каждый знает.

– Да я не о том, приятель. Насчет этого грех жаловаться, и все-таки не то.

– Нельзя же требовать все сразу, – заметил Фельдман. – Женщине тоже сперва привыкнуть надо.

– Ты так и не понял. Она очень даже ничего, только вот душевное у нас не клеилось. Слушай! Лежим мы, стало быть, в постели, дело идет, и вдруг я в жару схватки забываюсь и называю ее Альмой. А ее-то Луизой звать. Альма – это моя жена, понимаешь?..

– Понимаю.

– Это была катастрофа, приятель.

– Так тебе и надо, – неожиданно резко бросил Бёттхеру один из картежников. – Поделом тебе, козлу, за супружескую измену! Надеюсь, она тебя с треском вышвырнула!

– Супружеская измена? – Бёттхер думать забыл про свои ноги. – Кто тут толкует про супружескую измену?

– Ты! Все время! Или ты вдобавок еще и дурак? – Картежник был маленький, голова яйцом. И злобно смотрел на Бёттхера.

Бёттхер пришел в негодование.

– Нет, вы слыхали этакую белиберду? – спросил он, глядя по сторонам. – Единственный, кто тут рассуждает про супружескую измену, это ты! Вот чепуха-то! Супружескую измену, дурень, я бы совершил, если б жена моя была здесь, а я бы спал с другой! Но жены тут нет, в том-то и дело! Какая же тут супружеская измена? Будь жена здесь, я бы с хозяйкой не спал!

– Не слушай ты его, – сказал Фельдман. – Завидует он, вот и все. А что случилось потом, после того как ты назвал ее Луизой?

– Да не Луизой. Она и есть Луиза. Я ее Альмой назвал.

– Ладно, стало быть, Альмой. Так что было-то?

– Что было? Ты не поверишь, приятель! Вместо того чтоб посмеяться или учинить скандал, что она делает? Начинает рыдать. Слезы, как у крокодила, представляешь? Толстухам нельзя реветь, приятель…

Ройтер закашлялся, закрыл книгу и с интересом взглянул на Бёттхера:

– Почему нельзя?

– Не к лицу им это. Не подходит к ихней солидности. Толстухам смеяться надо.

– А твоя Альма засмеялась бы, если б ты ее Луизой назвал? – ехидно спросил яйцеголовый картежник.

– Будь на ее месте моя Альма, – спокойно и с огромным превосходством произнес Бёттхер, – я бы первым делом схлопотал по морде ближайшей пивной бутылкой. А потом всем, что не привинчено. А после, когда бы я очухался, она бы так меня отделала, что остались бы разве что ботинки. Вот что было бы, дурья ты башка.