Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Белый особнячок Биндинга тонул в первых сумерках. В саду на газоне – купальня для птиц, в которой журчала вода. Возле кустов сирени цвели нарциссы и тюльпаны, под березами белела мраморная девичья фигура.

Дверь отворила экономка. Седая женщина в большом белом фартуке.

– Вы господин Гребер, не так ли?

– Совершенно верно.

– Господина крайсляйтера нет дома. Его вызвали на важное партийное собрание. Но он оставил для вас письмо.

Следом за нею Гребер прошел в дом с оленьими рогами и картинами. Рубенс прямо-таки светился в сумраке. На медном курительном столике стояла запакованная бутылка. Рядом лежало письмо. Альфонс писал, что выяснить успел пока немного, но среди погибших и раненых родители Гребера нигде в городе не зарегистрированы. Стало быть, их, скорее всего, куда-то вывезли или же они переехали. Гребера он очень просит зайти завтра. Ну а водка – чтобы Гребер нынче вечером отпраздновал, что находится так далеко от России.

Гребер сунул письмо и бутылку в карман. Экономка стояла на пороге.

– Господин крайсляйтер просил передать вам сердечный привет.

– Будьте добры, кланяйтесь и ему. Скажите, что я зайду завтра. И большое спасибо за бутылку. Она мне очень пригодится.

Женщина по-матерински улыбнулась:

– Он будет рад. Он добрый человек.

Гребер пошел по саду обратно. Добрый человек, думал он. Но был ли Альфонс добрым для математика Бурмайстера, которого упрятал в концлагерь? Вероятно, всяк для кого-то человек добрый. А для кого-то – совсем наоборот.

Он ощупал письмо и бутылку в кармане. И подумал: отпраздновать. Что? Надежду, что родители не погибли? И с кем? С казарменной комнатой сорок восемь? Он устремил взгляд в сумрак, который стал гуще и синее. Можно отнести бутылку Элизабет Крузе. Ей она пригодится не меньше, чем ему. Ведь для себя у него еще есть арманьяк.

Отворила женщина с тусклым лицом.

– Я к барышне Крузе, – решительно сказал Гребер и хотел пройти мимо нее в квартиру.

Она не посторонилась.

– Барышни Крузе нет дома. Вам не мешало бы знать.

– Откуда?

– Разве она вам не говорила?

– Я забыл. Когда она вернется?

– В семь.

Гребер не рассчитывал, что не застанет Элизабет. Прикинул, не оставить ли для нее водку, но кто знает, как поступит доносчица. Вдруг сама выпьет?

– Ладно, зайду попозже.

Он в замешательстве постоял на улице. Глянул на часы. Без малого шесть. Впереди опять длинный темный вечер. «Не забывай, что ты в отпуску», – сказал Ройтер. Он не забыл, да что толку?

Пошел на Карлсплац, сел в сквере на лавочку. Громада бомбоубежища – словно чудовищная жаба. Осмотрительные люди крались туда, как тени. Тьма наплывала из кустов, гасила последний свет.

Гребер неподвижно сидел на лавке. Часом раньше он и не думал навещать Элизабет. А если бы встретил ее, то, вероятно, отдал бы водку и ушел. Но теперь, когда встреча не состоялась, нетерпеливо ждал семи часов.

Открыла ему сама Элизабет.

– Никак не ожидал, что откроешь ты, – удивился он. – Думал, встречу дракона, охраняющего вход.

– Госпожи Лизер нет дома. Пошла на собрание «Фрауэншафта» [2] Нацистская женская организация. .

– Вот как. Ну конечно! Там ей самое место! – Гребер огляделся. – Без нее все здесь выглядит по-другому.

– Все выглядит по-другому, потому что в передней светло, – заметила Элизабет. – Я всегда включаю свет, когда она уходит.

– А когда она здесь?

– Когда она здесь, экономим. Это патриотично. И сидим в потемках.

– Так и есть, – сказал Гребер. – Вот тогда они нас больше всего любят. – Он вытащил из кармана бутылку. – Я принес тебе водку. Из погребов некого крайсляйтера. Подарок школьного товарища.

Элизабет посмотрела на него:

– У тебя есть такие школьные товарищи?

– Да. Как у тебя – жиличка по уплотнению.

Она улыбнулась, взяла бутылку.

– Пойду посмотрю, найдется ли штопор.

Впереди него она направилась в кухню. Он обратил внимание, что на ней черный свитер и узкая черная юбка. Волосы собраны на затылке и перевязаны толстой ярко-красной шерстяной ниткой. Плечи прямые, сильные, бедра узкие.

– Не вижу я штопора. – Она задвинула ящик. – Должно быть, госпожа Лизер не пьет.

– А на вид будто только этим и занимается. Но мы и без штопора обойдемся.

Гребер забрал у нее бутылку, сбил с горлышка сургуч и дважды резко ударил дном о свою ляжку. Пробка вылетела вон.

– Вот так делают в армии, – сказал он. – Рюмки у тебя есть? Или будем пить прямо из горла?

– Рюмки у меня в комнате. Идем!

Гребер пошел за ней. Он вдруг обрадовался, что пришел.

Опасался уже, что опять весь вечер придется сидеть в одиночестве.

Из книжного шкафа, что стоял у стены, Элизабет достала два тонких винных бокала. Гребер огляделся. Комната казалась незнакомой. Кровать, несколько кресел с зеленой обивкой, книги, письменный стол в стиле бидермейер, а в целом ощущение старомодности и мирного покоя. Ему она запомнилась более безалаберной и неприбранной. Наверно, всему виной был вой сирен, подумал он. Этот вой устроил неразбериху. И Элизабет выглядела сегодня по-другому, не как тогда. По-другому, но не старомодно и не спокойно.

Она обернулась:

– Собственно, сколько же времени мы не виделись?

– Сто лет. Были тогда детьми, и войны не было.

– А теперь?

– Теперь мы старики, но без опыта, который дает старость. Старики, циники, без веры, порой печальные. Не часто печальные.

Она взглянула на него:

– Правда?

– Нет. А что правда? Ты знаешь?

Элизабет покачала головой. Потом спросила:

– А что-нибудь всегда должно быть правдой?

– Нет, наверно. Почему?

– Не знаю. Хотя, может статься, войн было бы меньше, если бы каждый не норовил непременно навязать другим свою правду.

Гребер улыбнулся. Странно слышать от нее такие слова.

– Терпимость, – сказал он. – Вот чего нам недостает, да?

Элизабет кивнула. Он взял бокалы, наполнил до краев.

– Давай выпьем за это. Крайсляйтер, который подарил мне бутылку, наверняка не рассчитывал на такое. Но именно поэтому. – Он осушил свой бокал. – Хочешь еще?

Элизабет вздрогнула. Потом сказала:

– Да.

Он налил, поставил бутылку на стол. Водка была крепкая, прозрачная, чистая. Элизабет отставила свой бокал.

– Идем. Покажу тебе образец терпимости. – Она провела его по коридору, толкнула дверь. – Госпожа Лизер в спешке забыла запереть. Посмотри на ее комнату. Это не обман доверия. В моей она рыщет постоянно, когда меня нет.

Часть комнаты была обставлена совершенно нормально. Но на стене против окна висел в огромной массивной раме большой живописный портрет Гитлера, украшенный еловыми лапами и дубовыми венками. На столике под ним, на большом флаге со свастикой, лежало роскошное издание «Майн кампф», в черном кожаном переплете с тисненой золотой свастикой. По обе стороны серебряные канделябры со свечами, а рядом фотографии фюрера – одна с овчаркой, в Берхтесгадене, вторая с одетым в белое ребенком, вручающим ему цветы. И, наконец, почетные кортики и партийные значки.