Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Я было подумал, ты вскочишь на него и умчишься прочь, – сказал Гребер.

– Если бы! Но куда? Повсюду война.

– Верно. Повсюду. Даже в странах вечного мира – в южных морях и в Индии. Нигде не скроешься.

Вот и казарма.

– Подожди здесь, Элизабет. Я быстро.

Гребер пересек двор, по гулким ступенькам поднялся в комнату сорок восемь. Помещение содрогалось от храпа половины обитателей. Над столом горела прикрытая абажуром лампочка. Картежники еще не спали. Ройтер сидел рядом с ними, читал.

– Где Бёттхер? – спросил Гребер.

Ройтер захлопнул книгу.

– Велел передать тебе, что ничего не нашел. Велосипед он сломал, в стенку врезался. Вечная история – беда одна не приходит. Завтра сызнова на одиннадцатом номере. Зато нынче вечером сидит в пивной, утешается. А с тобой что стряслось? Бледный ты какой-то.

– Ничего не стряслось. Я на минутку. Хочу только кое-что взять.

Гребер пошарил в ранце. Из России он привез бутылку можжевеловой и бутылку водки. А к ним добавил Биндингов арманьяк.

– Возьми можжевеловку или арманьяк, – сказал Ройтер. – Водки больше нет.

– Это как же?

– Мы ее выпили. Мог бы и сам нас угостить. Тот, кто приехал из России, не должен вести себя как капиталист. Должен поделиться с товарищами! Хорошая была водочка.

Гребер извлек из ранца обе оставшиеся бутылки. Арманьяк сунул в карман, а можжевеловку отдал Ройтеру.

– Ты прав. Вот, держи лекарство от подагры. И тоже не будь капиталистом. Поделись с ребятами.

– Мерси! – Ройтер подковылял к своей тумбочке, достал штопор. – Полагаю, у тебя на уме примитивнейшая форма обольщения. С помощью хмельных напитков. При этом большей частью забывают, что бутылку сперва надо откупорить. Ведь в волнении легко поранить отбитым горлышком морду лица. Возьми, будь умником!

– Иди к черту! Бутылка откупорена.

Ройтер открыл можжевеловку.

– Как ты умудрился добыть в России голландскую выпивку?

– Купил. Еще вопросы есть?

Ройтер ухмыльнулся:

– Никак нет. Иди со своим арманьяком, примитивный Казанова, и не стыдись. У тебя есть смягчающие обстоятельства. Нехватка времени. Отпуск короткий, а война долгая.

Фельдман сел на койке.

– Может, презервативчик нужен, Гребер? У меня в бумажнике найдутся. Мне они без надобности. Кто спит, сифилис не подцепит.

– Я бы не был столь категоричен, – вставил Ройтер. – Иной раз случается что-то вроде непорочного зачатия. Но Гребер у нас дитя природы. Породистый ариец в двенадцатом чистокровном поколении. Презервативы тут преступление против отечества.

Гребер открыл арманьяк, отхлебнул глоток и снова спрятал бутылку в карман.

– Романтики несчастные, – сказал он. – Почему бы вам не позаботиться о самих себе?

Ройтер махнул рукой.

– Ступай с миром, сын мой! Забудь про учебный устав и постарайся быть человеком! Проще умереть, чем жить, – особенно для вас, геройской молодежи и цвета нации!

Гребер сунул в карман пачку сигарет и стакан. Выходя, обратил внимание, что за столом картежников Руммель по-прежнему выигрывает. Перед ним лежала куча денег. Лицо лишено всякого выражения, но сплошь покрыто крупными каплями пота.

На лестнице в казарме ни души; уже сыграли отбой. За спиной у Гребера гулко отдавались его собственные шаги. Он пересек широкий плац. Элизабет у ворот не было. Ушла, подумал Гребер. Он почти ожидал этого. С какой стати она должна его ждать?

– Твоя дама вон там, – сказал часовой. – И как это солдягам вроде тебя достается такая девушка? Она ж для офицеров.

Теперь и Гребер заметил Элизабет, стоявшую у стены. Он хлопнул часового по плечу.

– Новое предписание, сынок. Вместо ордена получаешь, за четыре года на фронте. Все как одна генеральские дочки. Просись на передовую, недотепа. Кстати, ты разве не знаешь, что на посту разговоры запрещены?

Он направился к Элизабет.

– Сам ты недотепа, – довольно уныло бросил часовой ему в спину.

Они нашли лавочку на холме за казармой, среди каштанов, оттуда открывался вид на весь город. Ни огонька. Только река поблескивала под луной.

Гребер откупорил бутылку, налил полстакана. Арманьяк искрился, как жидкий янтарь. Он протянул стакан Элизабет:

– Пей.

Она отпила глоток и вернула ему стакан.

– Выпей все, – сказал он. – Вечер самый подходящий. Выпей за что-нибудь… за нашу треклятую жизнь или за то, что мы живы… но выпей. Так надо, после мертвого города. Да пожалуй, сегодня вообще так надо.

– Ладно. За все сразу.

Гребер налил еще, выпил сам. Мгновенно пришло ощущение тепла. И одновременно он почувствовал, насколько опустошен. А ведь даже не догадывался. Пустота не причиняла боли.

Он снова налил полстакана, отпил примерно половину, потом поставил его на лавочку. Элизабет сидела, подобрав ноги, обхватив колени руками. В свете луны юная листва каштанов над головой отблескивала белизной – словно сюда по ошибке залетела стая ранних мотыльков.

– Какая чернота, – сказала девушка, кивнув на город. – Будто выжженный угольный карьер.

– Не смотри туда. Отвернись. Вон там все иначе.

Лавочка стояла на самой вершине, и по другую сторону холм отлого спускался к полям, к освещенным луной дорогам, тополевым аллеям, башне деревенской церкви, а дальше к лесу и синим горам на горизонте.

– Вон там весь на свете мир и покой, – сказал Гребер. – Просто, да?

– Просто, если… можешь отвернуться и больше не думать о другом.

– Такому быстро учишься.

– Ты научился?

– Конечно, – ответил Гребер. – Иначе бы не выжил.

– Хорошо бы и мне научиться.

– Ты давным-давно научилась. Жизнь наша сама за этим следит. Добывает резервы где может. А в опасности не ведает ни слабости, ни сантиментов.

Он придвинул ей стакан.

– Так тоже надо? – спросила она.

– Да. Сегодня вечером непременно.

Она пила, а он смотрел на нее, потом сказал:

– Давай не будем говорить о войне, хотя бы некоторое время.

Элизабет откинулась назад.

– Давай вообще помолчим.

– Ладно.

Оба сидели и молчали. Было очень тихо, и мало-помалу в тишине оживали мирные звуки ночи, которые не нарушали ее, только делали еще глубже, – легкий ветерок, словно дыхание лесов, крик совы, шелест в траве и бесконечная игра облаков и света. Тишина набирала силу, поднималась, окружала их и проникала внутрь, с каждым вздохом все больше, и само дыхание становилось тишиной, стирало и развеивало, делалось мягче, продолжительнее и было уже не врагом, а далеким, добрым сновидением…

Элизабет шевельнулась. Гребер вздрогнул и огляделся.

– Ну что ты скажешь! Я заснул.

– Я тоже. – Она открыла глаза. Рассеянный свет собрался в них, сделав совершенно прозрачными. – Давно я так не спала, – с удивлением сказала она. – Всегда при свете, в страхе перед темнотой и внезапным пробуждением и ужасом… не как сейчас…